У последней черты
Часть первая. Глава XXIX

XXIX

Тренев и поручик Тоцкий стояли в прихожей и прощались с адъютантом. Тренев был бледен и мрачен, поручик надут и важен. Все было переговорено, и адъютант, покачиваясь с ноги на ногу, очевидно, ждал, когда они уйдут. И Тренев это чувствовал. Как всегда, он ненавидел этого красивого, с холодным и наглым лицом, офицера, ненавидел его высокомерный тон, его металлические глаза, его твердый, крупный подбородок. Но почему-то трудно было уйти.

— Да, так завтра мы заедем к вам ровно в половине шестого… — сказал он, мрачно покручивая усы.

— Главное, не робейте и хорошенько выспитесь, чтобы рука не дрожала, — важно заметил поручик Тоцкий, и толстое красное лицо его надуто задрожало. Он даже оглянулся на Тренева — слышит ли тот, как мужественно и спокойно сказал он эти страшные слова.

— Да, выспаться, это главное… — машинально пробормотал Тренев, злясь на то странное непонятное чувство, которое мешало ему уйти.

Широкоподбородый адъютант молча покачивался с ноги на ногу. Его красивое и наглое лицо смотрело с таким холодным презрением, что все слова застревали в горле.

— До свиданья, — сказал наконец Тренев и протянул руку во второй раз.

— До свиданья, — спокойно ответил адъютант. Тренев и поручик Тоцкий направились к двери. Поручик взялся за ручку. Адъютант остался на месте, и в сумерках его лицо бледно смотрело им вслед. В комнатах было уже темно, он стоял один, и Треневу вдруг резнуло по сердцу. Ему вдруг ясно стало, что этот человек, негодяй и мерзавец, завтра умрет. И вот в последний вечер своей жизни он остается совершенно один, в пустых и темных комнатах. Тренев вспомнил, что во всем городе не было ни одного человека, который любил бы его. У него даже не было приятелей. Одни собутыльники, втайне ненавидящие его.

Какая-то сила удержала Тренева на пороге. Он быстро вернулся, подошел к адъютанту и сказал коротко и взволнованно, задыхаясь:

— До свиданья, голубчик!

Ему захотелось просто обнять и поцеловать его.

— До свиданья, — опять повторил адъютант, не двигаясь с места, и Треневу в сумраке показалось, что он насмешливо улыбнулся.

И мгновенно теплое дрожащее чувство, которое согрело его сердце, потухло. Тонкое острие обиды кольнуло Тренева. Ему вдруг стало понятно, что он просто смешон со своим чувством, глуп и сентиментален.

И, выходя, с нарочитой грубостью он подумал:

«Собаке собачья и смерть!..»

И всю дорогу домой, отделавшись от чванливо, по-петушиному разглагольствовавшего поручика, думал о двух вещах:

«Почему я так уверенно подумал, что будет убит именно он, а не Арбузов, когда Августов, холодный и жестокий человек, лучший стрелок в полку?.. И почему, несмотря на то, что он явно негодяй, так больно и тяжело вспомнить, как он стоял один и смотрел нам вслед, в полутемной пустой комнате?..

Может быть, ему очень хотелось, чтобы я просто, по-товарищески, пожал ему руку, посидел бы с ним, поговорил… Может быть, он только из привычного молодечества старался быть таким холодным и наглым… А может, и вообще его наглость только маска, которой он всю жизнь старается скрыть свое настоящее лицо от людей, оттолкнувших его чем-то ужасным…

… Несчастные люди!.. Несчастен и он, и Арбузов, и я… Мы все бросаемся друг на друга, как бешеные собаки, от боли!.. Ну, к кому я пойду рассказать о своих страданиях?.. Самый близкий человек, Катя, оскорбится, устроит сцену ревности… другие посмотрят на это, как на похотливость испорченного, боящегося жены мужа… а я… Как тяжело жить!»

Тренев мрачно шел по улице, и ему было тоскливо, скверно и одиноко.

Не заходя домой, от самых ворот, зная, что завтра будет ужасная сцена ревности, он повернул и пошел в клуб. Там он играл до утра, много пил и, не спавши совсем, в пять часов поехал за поручиком Тоцким.

Адъютант, оставшись один, вернулся в кабинет, сел за стол и, положив голову на красивую белую руку, стал смотреть в окно.

Он совершенно не боялся завтрашнего дня. Ясно и просто было для него, что убит он быть не может. Сердце его билось ровно и спокойно. Только в самой глубине души лежало что-то тяжелое и раздражало его мстительным жестоким раздражением.

Ему пришла в голову холодная и злая мысль:

«Когда я убью этого дурака, надо будет так или иначе взять эту девку».

Он представил себе тонкую женскую фигуру, ее слабое тело, тонкие брови, темные глаза. Было что-то холодное, жгучее в том, что без возбуждения, без желания он представлял себе эту женщину в унизительной позе, покорную его грубому сладострастию. И ему хотелось, чтобы она отдалась ему в тот же день, завтра после дуэли. Это не была чувственность, это было какое-то странное, совершенно холодное желание издевательства. Но оно было так сильно, что широкий подбородок его почти с яростью сжал твердые крупные зубы. И в этом движении было что-то звериное. Кто-то вошел в комнату.

— Кто там? — спокойно спросил офицер и тут только заметил, что сидит в темной комнате. Черная фигура денщика мялась на пороге.

— Там, ваше высокоблагородие, какая-то барышня пришли… Вас спрашивают.

Из-за его спины выдвинулась другая фигура, тонкая, колеблющаяся в сумраке.

Адъютант с удивлением встал.

— Чем могу служить? — спросил он.

— Мне надо с вами поговорить, — ответил тихий женский голос.

Денщик тихонько затворил дверь.

Адъютант стоял у стола, женщина у двери. Он вглядывался и не мог узнать.

— Что вам угодно? — спросил он еще раз холодно. Тоненькая фигура тихо шевельнулась, но осталась у двери. Тогда адъютант подошел к ней и, нагнувшись, всмотрелся в бледное лицо с сурово сдвинутыми тонкими бровями.

— А! — удивленно вскрикнул он. — Вы!..

— Я… — тихо ответила Нелли.

Злорадное выражение мелькнуло на холодном наглом лице с твердым каменным подбородком. С минуту он колебался, потом шагнул и взял ее холодную слабую руку, бессильно повисшую вдоль тела. 

— Вы… — повторил он и замолчал.

То, что он думал, сидя один у стола, вдруг придвинулось в страшной и неожиданной близости. Ему даже не пришло в голову, зачем и для чего она пришла, только жестокое холодное звериное чувство с ужасающей силой охватило все его сильное крепкое тело. И в эту же минуту Нелли почувствовала, что она не уйдет от него так, как пришла.

Но она не испугалась. Ей было все равно. Одна мысль давила ее мозг, и все остальное казалось ничтожным.

— Я пришла, — проговорила она, — я пришла просить вас…

— О чем? — оскаливая белые, как у волка, широкие зубы, блеснувшие даже в сумерках, спросил адъютант и взял ее за другую руку.

Нелли сделала слабое усилие освободиться.

— Потом… — как во сне, ответила она его движению. — Я хочу говорить.

— Ну, говорите! — не выпуская ее руки и блестя зубами, сказал адъютант.

— Вы завтра… деретесь с Арбузовым?

— Может быть.

— Я знаю… Это из-за меня… — медленно, как сонная, говорила Нелли. — Этого не надо…

Адъютант выпустил ее руки и засмеялся.

— Нельзя ли узнать почему?

— Потому что я причиной…

Адъютант засмеялся.

— Мало ли чего причиной не бывает хорошенькая женщина!

Нелли, сурово сдвинув брови, смотрела на него. Она, кажется, не поняла, да и не слыхала его слов. Напряженная мысль смотрела из ее темных глаз.

— Виновата я, а вы… убьете его… — повторила она.

— Очень возможно, — насмешливо согласился офицер.

Глаза у него были жестокие и холодные, с уверенным наглым выражением.

— Я не хочу этого! — с силой отчаяния крикнула Нелли, и голос ее высоким звуком разлетелся по всей квартире. Она даже топнула ногой.

— Ого! — удивленно и насмешливо протянул адъютант.

Она стояла перед ним, и волосы, развалившись, падали вниз, закрывая ей щеки и придавая грозную красоту бледному тонкому лицу.

Металлические глаза офицера сверкнули серыми серебристыми искрами, но улыбался он так же спокойно и насмешливо.

— Я знаю, — заговорила Нелли с трудом, — вы говорили обо мне гадко и подло… я, может быть, и заслужила это… я… Но его вы не должны… Неужели вы не понимаете, что это будет ужасно?.. Это преступление! Это не должно быть!

Нелли с тоской заломила пальцы.

— Слушайте, ведь вы же человек! — устало проговорила она. — Ведь вы же должны понять, что если что-нибудь случится… это будет ужасно!..

Адъютант молчал и качался. Это молчание, холодное и непроницаемое, как каменная стена, давило Нелли. Она путалась в словах и чувствовала, что говорит не то. Когда она бежала сюда, ей казалось, что она скажет только одно слово, и ничего не будет. Она ненавидела этого человека и думала, что она выскажется ему словами, полными ненависти, бьющими в лицо, как раскаленная проволока, и он не посмеет не выслушать, не посмеет возразить ни одним словом. И вдруг все эти слова куда-то исчезли. Она почувствовала, что ей нечего сказать, нечем придавить этого человека, что она может только заплакать и просить его.

— Это вовсе не так ужасно, как вам кажется… — медленно, немного в нос проговорил адъютант.

Ужас овладел ею. Она вдруг поняла, о чем он думает, и поняла, что в опасности. Забытый девичий стыд овладел ею. Нелли едва не бросилась к двери. Но мысль о том, что если она уйдет, то дуэль состоится, удержала ее. Слова корнета Краузе «он лучший стрелок в полку» ярко и отчетливо встали перед нею, точно написанные белыми буквами на черной стене. И, сама не зная, что делает, инстинктивно прибегая к последнему, опустилась перед ним на колени.

— Я вас прошу! — пробормотала она, не понимая, что говорит, и хватая его за руку горячими пальцами.

Странная и страшная улыбка скользнула по тонким губам офицера.

— Вы просите?.. Это другое дело!.. Только ведь за просьбу надо платить, — сказал он с дрожью в голосе.

— Что?.. Как?..

Адъютант холодно улыбнулся.

— Вы — хорошенькая женщина… — сказал он со страшным выражением.

Нелли медленно встала, глаза ее были грозны и лицо бело, губы дрожали.

— Это подло! — сказала она, задыхаясь и делая руками такое движение, точно хотела найти ручку двери и не могла.

— Может быть.

Нелли минуту молчала, не сводя глаз с его холодного и красивого лица.

Адъютант ждал, уверенно улыбаясь.

— Вы подлец! — хрипло сказала Нелли и шагнула к двери.

Нелли повернулась и быстро пошла к двери. Адъютант смотрел ей вслед. И под этим взглядом серых глаз Нелли как будто слабела. Движения ее стали неуверенны и слабы, ноги подкашивались. Она взялась за ручку двери и не отворила ее. Ей показалось, что дверь страшно тяжела, что она вся из железа. Она оглянулась с непередаваемым выражением тоски и мольбы.

Твердое, холодное и жестокое лицо смотрело на нее. Офицер постукивал ногой о пол, точно в нетерпении.

Неожиданно Нелли, как в тумане, ничего не помня и не сознавая, сделала к нему несколько колеблющихся шагов, пошатнулась и, как бы падая, опять опустилась на колени.

— Ради Бога! — прошептала она пересохшими губами, протягивая к нему руки.

Нелли медленно встала. Волосы прядями лежали у нее на плечах, плечи дрожали, глаза смотрели мутно, как у безумной.

Она опять пошла к двери.

Адъютант поднял руку и посмотрел на кончики ногтей.

Нелли что-то проговорила хриплым невнятным голосом.

— Что? — спросил он.

Нелли подошла к нему близко и стала, опустив тонкие бледные руки. Все лицо ее было покрыто пятнами, глаза смотрели ему прямо в лицо со страшной, потрясающей ненавистью.

— Хорошо… — как будто ворочая страшную тяжесть, выговорила она.

И вдруг две сильные, железные руки обхватили ее. С последним проблеском жгучего стыда Нелли рванулась прочь, но руки сжали сильнее, и она, точно падая в пропасть, покорилась. Как в бреду, она видела его холодное, но страшно изменившееся лицо, чувствовала, как дрожат его руки, увидела перед собой кровать, еще раз рванулась с безмолвным криком отвращения и ужаса и упала на постель, брошенная с грубой жестокой силой.

— Ложись же! — хрипло, точно в страшной ненависти, крикнул он.

— Скорее… скорее… только скорее!.. — не то думала, не то бормотала Нелли.

И вдруг почувствовала себя свободной.

Разбитая, оглушенная, ничего не понимая, Нелли открыла глаза, увидела свои голые ноги и живот, вздрогнула, отбросила на колени юбки и села.

Адъютант стоял возле, и лицо его было растерянно и странно.

— Вы… вы беременны?.. — дрогнувшим голосом спросил он.

Страшный стыд охватил Нелли, какой-то другой стыд, горячий, полный жалких слез. Она закрыла лицо обеими руками и наклонилась до самых колен, так что распустившиеся волосы почти закрыли ее.

— Я… я не знал!.. — хрипло проговорил адъютант. Нелли заплакала. Она плакала горячими беспомощными слезами, как обиженный, избитый, несчастный ребенок. Вся горечь пережитого, вся ее заброшенность, одиночество, слабость, неизвестность страшного будущего были в этом неслышном, отчаянном плаче.

Адъютант растерянно стоял перед нею, и широкий подбородок его дрожал. Потом он кинулся к столу, схватил графин, налил воды и поднес Нелли.

— Успокойтесь… выпейте… выпейте… — бормотал он.

И вдруг головка Нелли поднялась, доверчиво взглянула она ему в лицо, и личико ее улыбнулось детски беспомощно и стыдливо, как будто она у лучшего друга просила прощения за свою слабость.

Адъютант отвернулся. Горячие пальчики женщины взяли его за руку. Он вырвал руку, отошел два шага и, стоя к ней спиной, проговорил:

— Я вам обещаю… не буду стрелять… Простите, что я…

Нелли слушала, широко раскрыв глаза, боялась верить, и что-то огромное и светлое ширилось и росло в ее измученном сердце.

— Идите! — хрипло повторил офицер. — Я обещаю.

Нелли встала.

— Вы… — начала она радостным просветленным голосом и протянула к нему руки.

— Идите… ради Бога, идите! — страдальчески повторил адъютант, сел у стола и положил голову на руки.

Долго было тихо. Нелли стояла у кровати и смотрела на него. Личико ее, горящее, мокрое от слез, дрожало. Потом она неслышно подошла и кончиками пальцев тронула его за плечо.

Нелли постояла, потом наклонилась и тихо, нежно поцеловала его в голову. Потом подумала, медленно повернулась и пошла. В дверях она еще раз остановилась, потом отворила дверь.

Адъютант слышал, как закрылась дверь, и не шевельнулся.

Денщик вошел в комнату, что-то взял и ушел. Адъютант все сидел, и в душе его, страшно напряженной, затаившейся в каком-то новом громадном чувстве, что-то пело и дрожало.

Ночью, когда все спало, он начал писать письмо сестре в Московскую губернию, не кончил и лег на диван, одетый, лицом вниз.