XXII
Вечером Ланде сказал об этом матери. Она посмотрела на него с ненавистью дикой на старом добром лице и шипящим голосом сказала:
— Опять фокусы!.. Господи, да когда же это кончится, наконец!
Она встала и ушла от него с холодной и тупой злобой в душе, хлопнув дверью.
Ланде печально посмотрел ей вслед, взял фуражку и пошел к Шишмареву.
Маленький студент сидел один в маленькой комнате и пил чай за маленьким самоваром. Большая раскрытая книга лежала перед ним.
Увидев Ланде, он как-то нескладно встал и протянул руку.
— А, это ты… Здравствуй! Садись! Хочешь чаю? — резко, как будто не проговорил, а прокричал он.
— Нет, — сказал Ланде, — я пил чай… Получил письмо от Семенова.
— А!.. Что же он пишет?
— Ты сам прочти, — я этого не могу пересказать… — ответил Ланде.
Маленький студент долго и внимательно читал письмо.
— Да, бедняга! — вздохнул он, кончив, и, заложив обе руки в коротких рукавах тужурки между колен, потер их, точно ему стало холодно.
— Я хочу ехать к нему! — сказал Ланде.
— Зачем? — серьезно и внимательно спросил Шишмарев.
Его резкий голос произвел почему-то на Ланде такое впечатление, как будто он запустил ему куда-то в душу тонкий и твердый ножик.
— Что ж ты там можешь сделать? — повторил вопрос Шишмарев, пока Ланде собрался отвечать.
— Я не знаю, что я могу сделать… — ответил Ланде. — Я только чувствую, что надо ехать.
Шишмарев уже давно стал чуждаться Ланде: кротость его казалась маленькому студенту бессилием, неспособностью к борьбе. Иногда он чувствовал за этой кротостью что-то, что смутно его поражало: но он сторонился от этого и смотрел намеренно равнодушными глазами, как смотрел маленький студент на все, чего не понимал просто и ясно его резкий и жесткий ум.
— Не знаю… Ты так подчеркиваешь это «чувствую», точно здесь что-то мистическое… Что касается меня, то мне кажется, что своим приездом ты ровно ничему не поможешь. И сам измучишься, и его измучишь… Оставь лучше… зачем?
— Вот ты говоришь — зачем?.. — задумчиво ответил Ланде. — В этом вопросе уже заложена мысль, которая губит человека… Не надо спрашивать. Надо делать то, что чувствуешь. Это выше нас; прикладывая свою мерку, мы только убиваем душу…
Шишмарев резко пожал плечами, не вынимая рук.
— Какую там душу?.. — досадливо возразил он. — Оставь, пожалуйста… Должен же быть какой-нибудь критерий поступков… Раз ты хочешь ехать, то должен же ты себе уяснить, какая польза будет от этого.
Ланде печально вздохнул.
— Я не знаю… может, и никакой пользы не будет… — грустно проговорил он.
Шишмарев удивленно поднял брови.
— Так для чего же?
От его резкого голоса лампа как будто вздрагивала.
— Для чего? Для той правды, которую я чувствую и которая зовет меня! глубоким грудным звуком сказал Ланде.
— Опять эта правда!.. Может, скажешь, высшая правда! — с иронией спросил Шишмарев.
— Конечно, высшая, потому что выше уж ничего нет! — серьезно ответил Ланде.
Шишмарев не пожал, а рванул плечами.
— Высшая правда — одна, та, которую дает разум, мысль! — крикнул он. У нас нет ничего, кроме добытого мыслью понимания!
Ланде всплеснул руками.
— Что ты говоришь! Какое убожество, какая бедность жизни была бы, если это так!
Шишмарев вскочил и размахнул руками, отчего чуть не до ушей поднялись его узкие плечи.
— Как, убожество? По-моему, убожество это тешить себя сказками, заранее ставить пределы своей мысли!
— Она сама знает свои пределы… тихо возразил Ланде.
— Никаких пределов она не знает! — резко кричал Шишмарев. — Горизонты мысли беспредельны! Из того, что сейчас мы не знаем всего, вовсе не значит, что мы так никогда и не узнаем. Мысль так же беспредельна, как весь мир! как возможность!.. Как расширяется теория возможности, так расширяется и мысль… бесконечно!
— В пустоту? — мучительно спросил Ланде, широко открыв глаза.
— Да, в пустоту! — горячо и резко, еще резче, чем прежде, ответил Шишмарев.
— Но ведь это ужас!
— Ну и пусть ужас… Я сам знаю, что куда легче убаюкивать себя золотой мечтой о единой всеобъединяющей душе мира и тому подобное! Но, что касается меня, я предпочту пустоту той правде, которая только потому и правда, что с ней легко и приятно жить. Ххм!.. — Он замолчал и весь дергался от возбуждения, глубоко засунув красные кисти рук в карманы тужурки и перебирая там пальцами быстро и беспокойно.
— Я не стану с тобой спорить, — просто сказал Ланде, — и потому, что ты умнее меня, и потому, что об этом не надо спорить; но только именно потому, что я чувствую всю бесконечную громадность внутренней силы человеческой, человеческой мысли, я не могу поверить, чтобы она исходила из абсолютной пустоты и уходила в нее же, как бессмысленный болотный огонь, возникший из грязи!.. Слишком светло она горит, слишком сильно разгорается, охватывает весь мир, освещает, согревает!.. Нет, я чувствую правду… Я все-таки поеду к Семенову, Леня!
— Это дело другое… — сдержанно ответил Шишмарев. — Если хочешь, если тебе жаль его, так поезжай… Дело твое!
Он сел за стол и стал помешивать ложечкой, тихо звеня в полупустом стакане. Плечи его все еще вздрагивали от возбуждения.
— Я поеду, только денег у меня нет.
— Ну, и у меня, брат, нет! — извиняющимся тоном ответил Шишмарев, виновато разводя руками.
Ланде хрустнул пальцами.
— Ах, Господи… что же мне делать?
Шишмарев опять развел руками.
— Подожди! Может, как-нибудь устроится…
— Нет, — махнул рукой Ланде, — здесь не время ждать… Пойду…
Шишмарев быстро поднял голову, смешливое удивление расширило его рот.
— Пойдешь? То есть как пойдешь? пешком?
— Пешком, конечно… Где-нибудь подвезут… — просто ответил Ланде.
Шишмарев пристально, расширив рот, смотрел на него, потом вдруг сделался серьезен.
— Слушай, Ланде… есть же границы всяким чудачествам! — пожав плечами, вразумительно сказал он.
— Это не чудачество. Мне не на что ехать, я и пойду. Ходят же богомолки за тысячи верст…
— Богомолки… — спутался на мгновение Шишмарев. — Так то, во-первых, богомолки, а во-вторых, не осенью… Ты не дойдешь просто!
— Может быть, и дойду.
Раздражение опять начало овладевать Шишмаревым.
— Богомолки ходят ради веры… которая у них одна в…
— И я иду ради своей веры, — улыбнулся Ланде.
— Да… Ну… Но ведь должен же ты сообразоваться хоть с обстоятельствами!
— Это так легко определять жизнь свою по обстоятельствам! — с нежной укоризной сказал Ланде, улыбаясь светлыми глазами. — Так можно совсем перестать верить себе и начать во всем уже верить обстоятельствам… Нет, пусть уж так: чувствую я, что надо идти, ну, и пойду… Как-нибудь…
— Да пойми ты, наконец, что прежде всего ты этим фактически ничего не изменишь!
— Мы этого не знаем! — строго ответил Ланде. — Это только кажется так…
Шишмарев бессильно помолчал.
— Это глупо, — ты не дойдешь, ничего не поправишь!.. Это глупо и невозможно.
— Нет уж, — вздохнул Ланде, задумчиво глядя на него, — я знаю, что тебе кажется это глупым, невозможным, нелепым, но… только я все-таки пойду… Не удерживай меня, голубчик, не надо этого!
Шишмарев со странным чувством пожал плечами.
— Черт знает, что такое! — пробормотал он и наклонился к стакану. Они молчали.
— Ну, я ухожу, — прощай пока! — сказал Ланде, вставая.
— Посиди!
— Нет, голубчик… приготовить кое-что надо…
Он тепло пожал руку Шишмареву. И вдруг маленький студент почувствовал смутную грусть.
— Так и пойдешь? — усиливаясь смеяться, но дрогнувшим голосом спросил он.
— Пойду! — кивнул он головой.
Шишмарев хотел что-то сказать, но странное чувство сдавило ему горло и он только слабо пожал плечами.
Они стояли уже в темной передней, в которую падал только узкий свет из двери, когда Ланде вспомнил о Ткачеве.
— Помнишь ты того человека, из-за которого меня Молочаев побил? спросил он. — Как-то он приходил ко мне…
странным образом воплощаясь в темной фигуре Ланде, стоявшего перед ним, очаровала маленького студента новым захватывающим чувством. Он порывисто схватил Ланде за рукав и резко крикнул:
— А ведь это громадно! Что ж ты?
— Да, — сказал Ланде, — мне было ужасно больно разрушать его мечту… Несчастный он… С такой бурей в душе никогда нельзя успокоиться…
— Значит, ты отказал? — с каким-то испугом спросил Шишмарев.
Ланде улыбнулся.
— Разве я мог согласиться быть пророком, не будучи им?..
Шишмарев вдруг опомнился, потер руки и смутно проговорил:
— Ну да…
Он проводил Ланде на крыльцо.
Было темно и уныло.
— Прощай! — сказал Ланде, удаляясь в темноту.
— Прощай! — сказал Шишмарев.
Он долго стоял на крыльце, потом вернулся в комнату и сел за стол. Лампа горела ярко, но ее узкий свет тупо и вяло ложился вокруг. Углы комнаты были уже в сумраке. Шишмарев подвинул к себе книгу, но буквы резали глаза, не врезываясь в мозг. Странное волнение овладело им. Он то вставал, то садился, точно что-то громадное вошло в него и томило его. Все мысли и чувства его были полны Ланде. Было трудно думать о нем, мысли прыгали и путались, сменяя одна другую. Голос Ланде, слабый и мягкий, стоял в ушах, и неясный образ как будто стоял возле и в нем, туманный и огромный.
Шишмарев вдруг пожал плечами и неестественно резко засмеялся, хотя никогда прежде не смеялся один. Смех остро зазвенел у него самого в ушах.
— Черт знает, что такое! — хрипло проговорил он.