Санин
Глава XXXVIII

XXXVIII

В широком коридоре монастырской гостиницы пахло хлебом, самоварами и ладаном. Проворный здоровый монах мчал куда-то толстый, как арбуз, самовар.

- Батюшка, - сказал Юрий, невольно конфузясь этого названия и ожидая, что сконфузится и монах.

- Что прикажете? - спросил тот учтиво и спокойно, выглядывая из-за облаков пара.

- У вас тут должна быть одна компания из города.

- Это в седьмом нумере, - тотчас же ответил монах, точно давно ожидал этого вопроса. - Пожалуйте вот сюда, на балкончик...

Юрий отворил дверь седьмого номера. В большой комнате было темно и, должно быть, она вся была полна табачным дымом. За дверью на балконе было светло, звенели бутылки и двигались, смеясь и крича, люди.

- Жизнь - неизлечимая болезнь! - услышал Юрий голос Шафрова.

- Дурень ты неизлечимый! - ответил Иванов громогласно, - эк тебя... фразами так и прет!

Когда Юрий вошел, все встретили его радостными пьяными восклицаниями. Шафров вскочил, чуть не стянув скатерть, вылез из-за стола и, обеими руками пожимая руку Юрия, влюбленно забормотал:

- Вот хорошо, что пришли! Вот спасибо, ей-Богу!.. В самом деле, право...

Юрий сел между Саниным и Петром Ильичом и огляделся. Балкон был ярко освещен двумя лампами и фонарем, и казалось, что за пределами света стоит непроницаемая черная стена. Но, отвернувшись от огней, Юрий еще довольно ясно увидел зеленоватую полосу зари, горбатый силуэт горы, верхушки ближайших деревьев и далеко внизу слабо поблескивающую, засыпающую поверхность реки.

На огонь летели из лесу бабочки и жучки, кружились, падали, подымались и тихо ползали по столу, умирая в бессмысленной огненной смерти.

Юрий поглядел на них, и ему стало грустно.

"Так и мы, люди, - подумал он, - мы тоже летим на огонь, на всякую блестящую идею, бьемся вокруг нее и умираем в страданиях. Мы думаем, что идея - это выражение мировой воли, а это только горение нашего мозга!.."

- Ну, выпьем? - спросил Санин, дружелюбно наклоняя к нему бутылку.

- Можно, - печально согласился Юрий и сейчас же подумал, что, пожалуй, не одно ли это только и осталось ему.

Они выпили, чокнувшись. Водка показалась Юрию противной, как горячий горький яд, и с брезгливой дрожью во всем теле он потянулся к закуске. Но и закуска долго сохраняла противный вкус и не шла в горло.

"Нет, что бы то ни было... смерть, каторга... а надо бежать отсюда, - сказал он себе. - А впрочем, куда и бежать?.. Везде то же, а от себя не убежишь. Когда человек становится выше жизни, она не удовлетворит его нигде и ни в какой форме!.. В этом ли городишке, в Петербурге ли... все равно!"

Юрий посмотрел на его неумное и скучное лицо, в очках, с маленькими неяркими глазками, и подумал, что такой человек, действительно, сам по себе - ничто.

- Индивидуум - нуль!.. Только индивидуумы, являющиеся созданием массы и не теряющие связь с нею, не противопоставляющие себя толпе, как любят делать буржуазные "герои", имеют действительную силу...

- Да сила-то их в чем? - озлобленно спрашивал Иванов, грузно наваливаясь на стол обоими локтями скрещенных рук, - в борьбе с существующим правительством? да!.. А в борьбе за свое собственное счастье, что, им поможет масса?

- Ну да... вы "сверхчеловек"! Вам нужно какое-то особенное счастье! Свое! А мы, люди толпы, думаем, что именно в борьбе за общее благо мы обретем и свое счастье... Торжество идеи - вот и счастье! А если идея ошибочна?

- Это все равно, - безапелляционно мотнул головой Шафров, - надо только верить...

- Плюнь, - презрительно посоветовал Иванов, - каждый человек верит, что то, чем он занимается, и есть самое важное и необходимое... Это полагает даже дамский портной... Ты это знал, но, вероятно, забыл... дело друга - напомнить!

Юрий с беспричинной ненавистью посмотрел в его лицо, бледное от выпитой водки, потное, с большими серыми и без блеска глазами.

- А по-вашему, в чем же счастье? - скривив губы, спросил он.

- Да уж, конечно, не в том, чтобы всю жизнь хныкать и на каждом шагу спрашивать себя: вот я чихнул... ах, хорошо ли я сделал?.. Нет ли от этого кому-нибудь вреда?.. Исполнил ли я чиханьем сим свое предназначение?..

Юрий ясно увидел в холодных глазах ненависть к себе и весь задрожал, подумав, что Иванов, кажется, считает себя умнее его и хочет смеяться над ним.

"Ну, это еще посмотрим!" - мысленно сказал Юрий.

- Это не программа, - еще больше кривясь и стараясь, чтобы каждая черточка лица его выражала неохоту спорить и полное презрение, заявил он.

А вам нужно непременно программу?.. Что хочу, что могу, то и делаю! Вот вам программа.

Нечего сказать, хорошая программа! возмутился Шафров, но Юрий только презрительно повел плечом и намеренно промолчал.

Некоторое время пили молча, а потом Юрий повернулся к Санину и стал говорить, не глядя на Иванова, но для Иванова о том, что считал самым лучшим. Ему казалось, что теперь, когда он скажет несколько слов последовательно и выскажет свою мысль всю, то никто не будет в состоянии опровергнуть ее. Но, к его раздражению, на первых же словах о том, что человек не может жить без Бога и, повергнув одного, должен найти другого, чтобы жизнь не была бессмысленным существованием, Иванов через плечо сказал:

- Про Катерину?.. Слыхали!

Юрий промолчал и продолжал развивать свою мысль. Увлекшись спором, он не замечал, что энергично защищает то, что для него самого было источником сомнения. Еще сегодня утром он задавал себе вопросы о своей вере, а теперь, в споре, оказывалось, что все у него продумано и все это он твердо установил.

Шафров слушал его с благоговением и умильной радостью. Санин улыбался, а Иванов смотрел вполоборота и на каждую мысль, казавшуюся Юрию новой и собственной, кидал презрительно:

- И это - слыхали!

Юрий вспылил.

"слыхали"!.. Нет ничего легче, как, не находя, что возразить, сказать "слыхали" и успокоиться!.. Если вы только и говорите, что "слыхали", я имею право тоже сказать: ничего вы не слыхали!

Иванов побледнел, и глаза у него стали совершенно злыми.

- Может быть, - с нескрываемой насмешкой и желанием оскорбить, сказал он, - мы ничего не слыхали: ни о трагических раздумьях, ни о невозможности жить без Бога, ни о голом человеке на оголенной земле...

Иванов произносил каждую фразу напыщенным тоном и вдруг зыкнул злобно и коротко:

- Поновей что-нибудь придумайте!

Юрий почувствовал, что в глумлении Иванова есть правда. Ему вдруг припомнилось, какую массу книг и об анархизме, и об марксизме, и об индивидуализме, и о сверхчеловеке, и о преображенном христианине, и о мистическом анархизме, и еще о многом прочел он. Действительно, все это "слыхали" все, а оставалось по-прежнему, и у него самого было уже тяжкое ощущение томления духа. Но тем не менее ни на одну секунду ему не пришло в голову уступить и замолчать. Он заговорил резко, сам видя, что больше оскорбляет Иванова, чем доказывает свою мысль.

Иванов рассвирепел и стал просто страшен. Лицо его стало более бледным, глаза вылупились из орбит и голос загремел дико и грубо.

Тогда Санин вмешался с досадливым и скучающим видом.

- Оставьте, господа... Как вам не скучно! Нельзя же ненавидеть человека за то, что он думает по-своему...

- Тут не дума, а фальшь! - огрызнулся Иванов. - Тут хочется показать, что он думает тоньше и глубже, чем мы все, а не...

- Какое же вы имеете право это говорить? Почему именно я, а не вы, хотите...

- Слушайте! - громко и властно крикнул Санин, если вам хочется драться - ступайте оба вон и деритесь, где хотите... Вы не имеете никакого права заставлять нас слушать вашу бессмысленную ссору!

Иванов и Юрий замолчали. Оба были красны и взволнованны и старались не смотреть друг на друга. Довольно долго было тихо и неловко. Потом Петр Ильич тихо запел:

Быть может, на холме немом поставят тихий гроб Руслана...

- Будь спокоен... своевременно поставят... - буркнул Иванов.

- Пусть... - покорно сказал Петр Ильич, но петь перестал и налил Юрию стакан водки.

- Будет думать, - пробурчал он, - выпей-ка лучше!

"Эх, махнуть на все рукой!" - подумал Юрий, взял стакан и залпом выпил.

И странно, в это мгновение он почувствовал жгучее желание, чтобы Иванов заметил его подвиг и возымел к нему уважение. Если бы Иванов это сделал, Юрий почувствовал бы к нему дружелюбие и даже нежность, но Иванов не обратил никакого внимания, и, мгновенно подавив в себе унизительное желание, Юрий насупился и весь залился одним голым, омерзительным ощущением массы водки, обдавшей все внутренности и наполнившей даже нос.

- Молодец, Юрий Николаевич, ей-Богу! - закричал Шафров, но Юрию стало стыдно, что Шафров похвалил его.

Едва преодолев волну водки, хлынувшую к носу и рту, и весь содрогаясь от физического отвращения, Юрий долго не мог прийти в себя и шарил по столу, отыскивая и оставляя закуску. Все казалось отвратительным, как яд.

- Остерегаешься? Браво, дядько! - злорадно отозвался Иванов, и хотя Юрий не слышал начала разговора, но по голосу догадался, что речь шла о нем, о таких людях, как он.

- Да. Остерегаюсь... Человек должен быть... генерал! - отчетливо и веско провозгласил Петр Ильич.

- Не всегда это возможно... А вы сами! - со злобной дрожью уязвленности возразил Юрий не глядя.

- Я?.. Я - генерал в душе!

- Браво! - заорал Иванов так неистово, что какая-то ночная птица, ломая ветки, камнем шарахнулась в ближайшей чаще.

- Разве что в душе! - усиливаясь сохранить иронию и болезненно воображая, что все против него и хотят его оскорбить и унизить, заметил Юрий.

Петр Ильич важно посмотрел на него сверху и вбок.

- Как могу... Что ж, хоть в душе и то хорошо. Один стар, пьян и беден, как я, тот генерал в душе, а кто молод и силен, тот генерал и в жизни... Всякому свое. А таких людей, которые хнычут, трусы... таких я остерегаюсь называть людьми!

Юрий что-то возразил, но случилось как-то так, что за смехом и говором его не услышали, а возражение казалось Юрию уничтожающим. Он повторил его громче и опять его не услышали. Ядовитая обида отравила Юрия до слез, и вдруг ему почудилось, что все его презирают.

"А впрочем, я просто пьян!" - неожиданно подумал он и в эту минуту понял, что действительно пьян и не надо больше пить.

Голова тихо и противно плавала, огни лампы и фонаря стояли как будто перед самыми глазами, а круг зрения странно сузился. Все, что попадало на глаза, было отчетливо ярко, а кругом стояла тьма. И голоса раздавались как-то необычно: и оглушительно-громко говорили, и нельзя было расслышать о чем.

- Ты говоришь - сон? - важно спрашивал Петр Ильич.

- Сон любопытный, - отвечал Иванов.

- В них "есть"... в снах, - веско произнес певчий.

- Видишь... лег я вчера спать... Да... На сон грядущий взял почитать одну книжку, думал чем-нибудь прочистить голову, сполна набитую всяческой суетой и томлением... Попадается мне статейка о том, как, где, когда и кого проклинали. Смотрю - вещь умственная и душевная. Читал я ее, читал... читаю, читаю... что ни дальше, то страшнее. Добираюсь до того пункта, который гласит, кто и за что предастся анафеме. Тут я, правда, не удивляясь, усмотрел, что как раз именно меня всегда и проанафематствуют... Узнавши с достоверностью о проклятии всеми существующими церквами, я бросил книгу, покурил и стал дремать, вполне успокоенный насчет места своего во вселенной. Сквозь сон я задался было вопросом, что если миллионы людей жили и с полной верой меня прокляли, то... но тут я заснул и вопрос остался в зародыше. И стал я чувствовать, что мой правый глаз не глаз, а папа Пий X, а левый что-то вроде вселенского патриарха... и оба друг друга проклинают. От столь странного превращения вещей я проснулся.

- Только и всего? - спросил Санин.

- Зачем, я опять заснул.

- Ну?

- Ну, а опосля того уже не было спокойствия духа. Чудился мне некий дом, не то наш, не то не знаемый никем, и по самой большой комнате ходил я из угла в угол. И был тут где-то близко ты, дядько Петр Ильич. Он говорил, я слушал, но как будто его не видел. "Замечал я, говорит Петр Ильич, - как молится кухарка", и я соображаю, что в кухне на печке, точно, должна молиться кухарка... Живет там и молится... "Нам неясно представляется и понять мы не можем, но человек, простой сердцем, понимаешь, просто-ой... Когда она молилась и поминала всех, то так ничего и не было, но когда она помянула вас, меня то есть и Санина, то..." - когда он сказал это, я почувствовал, что должно произойти нечто необыкновенное... "Ведь не зря молились все простые люди со дня сотворения!" И сообразить, весьма кстати, что не иначе как явился кухарке Бог. А Петр Ильич совсем сошел на нет, но все-таки говорил: "Явился ей будто образ..." - Я продолжал чувствовать себя недурно, потому хотя и не Бог, но все же что-то такое, все-таки лестно! "Явился ей образ, но только не образом!.." После этого дядька совсем не стало. Я встревожился: это другое, а не образ, совсем уничтожало мое спокойствие. Чтобы восстановить его, следовало бы немедленно уничтожить то, что очутилось в углу комнаты и запищало. Ясно, что это была просто мышь... она что-то грызла и перегрызала... мышь себе грызла и грызла, мерно и в такт... Тут я и проснулся!

- Чтоб тебе еще немного не просыпаться, - заметил Санин.

- Я сам опосля сообразил!

молчали, и в молчании как будто придвинулась тьма за балконом, и стало совсем не весело, а жутко и скучно, и непонятный сон, сквозь насмешку и безверие, тоненькое жало тоскливого ужаса запустил в сердца.

- Да, торжественно проговорил Петр Ильич, - вы все умны, вы умны, как черти, а есть что-то... есть!.. И вы не знаете его, а оно говорит вам...

В голосе ли певчею, в тьме ли, обступившей кругом, в подавленных ли водкой мозгах или в мгновенно сверкнувшей близости тайны жизни и смерти, непонятной и безобразной, но было нечто, что отозвалось в душе каждого:

- А вдруг... а вдруг "есть!.."

Санин встал, и на его спокойном, как всегда, лице отразилась скука. Он зевнул и махнул рукой.

- Все страхи, все страхи! - сказал он, - как бы вам еще чего-нибудь не испугаться. Умрем увидим...

Он медленно закурил папиросу и пошел в двери.

А на балконе опять зашумели и заспорили, и под шум громких пьяных голосов по-прежнему ползали по столу и кружились в муках огненной смерти безмолвные бабочки, налетевшие на огонь.

Санин вышел во двор гостиницы, и синяя ночь мягко и свежо обняла его разгоревшееся тело. Месяц золотым яичком вышел из-за леса, и чуть-чуть скользил по черной земле его полусказочный свет. За садом, из которого тягуче и сладко пахло сливами и грушами, смутно белело здание другой гостиницы, и одно окно сквозь зеленые листья ярко смотрело на Санина.

В темноте послышалось шлепанье босых ног, похожее на шлепанье звериных лапок, и еще не привыкшими к темноте глазами Санин смутно разглядел силуэт мальчика.

- Тебе чего? - спросил Санин.

- Барышню Карсавину, учительшу, тоненьким голосом отозвался босой мальчик.

- Зачем? - спросил Санин, при имени Карсавиной вспоминая ее, как она стояла на берегу, нагая, вся пронизанная светом не то молодости, не то яркого солнца.

- Записку им принес, - ответил мальчик.

- - Ага... В той гостинице она, должно быть. Тут нет... Вали гуда.

Опять, как зверек, мальчик зашлепал босыми пятками и исчез в темноте так быстро, точно спрягался в кустах.

А Санин медленно пошел за ним, всей грудью вдыхая густой, как мед, садовый воздух. Он дошел до самой гостиницы, под освещенное окно, и полоса света легла на его задумчивое и спокойное лицо. На свету в темной зелени ясно белелись большие тяжелые груши. Санин поднялся на носки, сорвал одну, а в окне увидал Карсавину.

Она видна была в профиль, в одной рубашке, с круглым плечом, на котором, как на атласе, скользили блики света. Она упорно смотрела вниз и думала, и, должно быть, то, о чем она думала, волновало ее и стыдом и радостью, потому что веки ее вздрагивали, а губы улыбались. Санина поразила ее улыбка: в ней дрожало что-то неуловимо нежное и страстное, точно девушка улыбалась навстречу близкому поцелую.

Он стоял и смотрел, охваченный чувством сильнее его самого, а Карсавина думала о том, что произошло с ней, и ей было мучительно стыдно и мучительно приятно.

- Господи, - с необыкновенно чистым ощущением, какое, должно быть, бывает у расцветшего цветка, спрашивала себя девушка, - неужели я такая развратная?

И с глубочайшей радостью в сотый раз вспоминала то непонятно влекущее ощущение, которое испытала она, подчиняясь Юрию в первый раз.

О безобразной и томительно нелепой сцене, которая произошла потом, девушка не вспоминала. Какое-то тайное чувство отводило ее от того темного уголка, в котором, как тонкая заноза, осталось болезненное, обидное недоумение.

В дверь номера постучались.

- Кто там, - спросила Карсавина, поднимая голову, и Санин отчетливо увидел ее белую, нежную и сильную шею.

- Записку принес, - пискнул мальчик за дверью.

Карсавина встала и отворила. Босой, по колено в свежей грязи, мальчик вошел в комнаты и торопливо сдернул картуз.

- Барышня прислали, - сказал он.

"Зиночка, - писала Карсавиной Дубова, - если можешь, приезжай сегодня же в город. Приехал инспектор и завтра утром будет у нас. Неудобно, если тебя не будет".

- Что такое? - спросила старая тетка.

- Нюта зовет. Приехал инспектор, - в раздумье ответила Карсавина.

Мальчик почесал одной ногой другую.

- Очень приказывали, чтоб беспременно вы приходили.

- Пойдешь? - спросила тетка.

- Как же я одна пойду... темно...

- Месяц взошел, - возразил мальчик, - вовсе видать.

- Надо идти, - нерешительно сказала Карсавина.

- Иди, а то как бы неприятностей не вышло.

- Ну, пойду! - решительно тряхнула головой девушка.

Она быстро оделась, приколола шляпку и подошла к тетке.

- До свиданья, тетя.

- До свиданья, деточка. Христос с тобою.

Мальчик замялся и опять почесал лапки.

- Я к мамке пришел... Мамка тута у монахов на прачешной.

- А как же я одна, Гриша?

- Ну, пойдем, - тряхнув волосами, с решительным видом согласился мальчик.

Они вышли в сад. И синяя ночь так же мягко и осторожно охватила девушку.

- Хорошо пахнет как, - сказала она и вскрикнула, наткнувшись на Санина.

- Это я, - смеясь, отозвался он.

Карсавина в темноте подала еще дрожащую от испуга руку.

- Ишь, пужливая! - снисходительно заметил Гришка.

Девушка смущенно засмеялась.

Ничего не видно, - оправдывалась она.

- Куда это вы?

В город. Вот прислали за мной.

- Одна?

- Нет, с ним... Он мой рыцарь.

- Рыцарь! - с удовольствием повторил Гришка, суча лапками.

- А вы тут чего?

- А мы по пьяному делу, - шутя, пояснил Санин.

- Кто вы?

- Шафров, Сварожич, Иванов...

- А что?

- Так. Я его встретила... - еще больше краснея, сказала девушка. Ну, до свиданья.

Санин ласково придержал протянутую руку.

- Давайте я вас перевезу на тот берег, а то что же вам кругом идти.

- Нет, зачем же, - с непонятной застенчивостью сказала девушка.

- Пущай перевезет, а то на плотине дюже грязно, - авторитетно возразил босой Гришка.

- Ну, хорошо... А ты тогда ступай к матери.

- А ты по полю не боишься одна? - солидно спросил Гришка.

- Да я до города доведу, - заметил Санин.

- А ваши же как?

- Они тут до света будут, да и надоели они мне изрядно.

- Ну, если вы так добры... - засмеялась Карсавина. - Иди, Гриша.

- Прощайте, барышня...

Мальчуган опять как будто спрятался куда-то в кусты, и Карсавина с Саниным остались вдвоем.

- Давайте руку, - предложил Санин, - а то с горы еще упадете...

Карсавина подала руку и ощутила, со странной неловкостью и смутным волнением, твердые, как железо, мускулы, передвигавшиеся под тонкой рубахой. Невольно толкаясь в темноте и на каждом шагу ощущая упругость и теплоту тел друг друга, они пошли через лес вниз к реке. В лесу был полный, как будто вечный мрак, и не было, казалось, деревьев, а одна густая, теп лом дышащая, молчаливая тьма.

- Ой, как темно!

- Ничего, - над самым ее ухом тихо сказал Санин, и в голосе его что-то задрожало, - я ночью больше лес люблю... В ночном лесу люди теряют свои привычные лица и становятся таинственнее, смелее и интереснее...

Земля осыпалась под их ногами, и они с трудом удерживались, чтобы не упасть.

И от этой тьмы, от этих столкновений упругого и твердого тела, от близости сильного, всегда нравившегося ей человека девушкой стало овладевать незнакомое волнение. В темноте она раскраснелась, и рука ее стала горячо жечь руку Санина. Девушка часто смеялась, и смех ее был высок и короток.

вот.

Лодка отчетливо, как нарисованная, вырезывалась на гладкой светлой поверхности. Пока Санин надевал весла, Карсавина, слегка балансируя руками, легко прошла на руль и села. И сразу она стала фантастичной, освещенная синим месяцем и колеблющимся отражением воды. Санин столкнул лодку и прыгнул в нее. Лодка с тихим шорохом скользнула по песку, зазвенела водой и вышла на лунный свет, оставляя за собой длинные, плавно расходящиеся волны.

- Давайте я буду грести, - сказала Карсавина, все еще полная какой-то требовательной взволнованной силы. - Я люблю сама...

- Ну, садитесь, - усмехнулся Санин, стоя посреди лодки.

Опять она прошла мимо него по лавочкам, легкая и гибкая, чуть-чуть коснувшись кончиками пальцев протянутой руки. И когда она проходила, Санин снизу смотрел на нее, и мимо его лица скользнула ее грудь, с запахом духов и молодого женского тела.

Они поплыли. Синее небо с задумчивым месяцем отражалось в полной воде, и казалось, что лодка плывет в светлом и спокойном пространстве. Карсавина сидела прямо и слабо двигала веслами, всплескивая водой и выпукло выгибая вперед грудь. Санин сидел на руле и смотрел на нее, на ее грудь, на которую так хорошо было бы положить горячую голову, на круглые гибкие руки, которые так сильно и нежно могли бы обвиться вокруг шеи, на полное неги и молодости тело, к которому так беззаветно и бешено можно было прижаться. Месяц светил в ее белое лицо с черными бровями и блестящими глазами, скользил по белой кофточке на груди, по юбке на полных коленях, и что-то делалось с Саниным, точно он все дальше и дальше плыл с ней в сказочное царство, далеко от людей, от разума и рассудительных человеческих законов.

- Как хорошо сегодня, - говорила Карсавина, оглядываясь вокруг.

- Да, хорошо, - тихо ответил Санин. Вдруг она засмеялась.

- И почему-то хочется шляпу бросить в воду и косу распустить... - сказала она, повинуясь безотчетному порыву.

- Что ж, и распустите, - сказал Санин еще тише.

Но она вдруг застыдилась и замолчала.

И опять в душе девушки, вызванные ночью, теплом и простором, замелькали воспоминания, и опять ей стало стыдно и хорошо смотреть вокруг. Ей все казалось, что Санин не может не знать, что произошло с ней, но от этого чувство ее становилось только богаче и сложнее. У нее явилось неодолимое, но смутно сознаваемое желание намекнуть ему, что она - не всегда такая тихая и скромная девушка, что она может и была совсем другою, и нагой и бесстыдной. И от этого неосознанного желания ей стало весело и жарко.

- Вы давно знаете Юрия Николаевича? - неровным голосом спросила она, чувствуя неодолимую потребность скользить над пропастью.

- Нет, - ответил Санин, - а что?

- Так... Правда, он хороший и умный человек?

В голосе ее зазвучала почти детская робость, точно она выпрашивала себе подарка у старшего человека, который может и приласкать и наказать ее.

Санин, улыбаясь, посмотрел на нее и ответил:

- Да.

Карсавина по голосу догадалась, что он улыбается, и покраснела до слез.

- Нет, право... И он какой-то... он, должно быть, много страдал... - с трудом договорила она.

- Вероятно. Что он несчастный - это верно, - согласился Санин, - а вам жаль его?

- Конечно, - притворно наивным тоном сказала Карсавина.

"несчастный"... Вот вы думаете, что нравственно неудовлетворенный, надо всем с трепетом раздумывающий человек не просто несчастный, жалкий, а какой-то особенный, высший, даже, пожалуй, сильный человек! Вечное перекидывание своих поступков справа налево кажется вам красивой чертой, дающей право человеку считать себя лучше других, дающей ему право не столько на сострадание, сколько на уважение и любовь...

- А как же? - наивно спросила Карсавина.

Она никогда так много не говорила с Саниным, но постоянно слышала о нем, как о человеке совершенно своеобразном, и сама чувствовала в его присутствии приближение чего-то нового, интересного и волнующего.

Санин засмеялся.

- Было время, когда человек жил узкой и скотской жизнью, не отдавая себе отчета в том, что и почему он делает и чувствует. Потом настала пора жизни сознательной, и первая ступень ее была переоценка всех своих чувств, потребностей и желаний. На этой ступени стоит и Юрий Сварожич, последний из могикан уходящего в вечность периода человеческого развития. Как все конечное, он впитал в себя все соки своей эпохи, и они отравили его до глубины души... У него нет жизни как таковой, все, что он делает, подвержено у него бесконечному спору: хорошо ли, не дурно ли?.. Это доведено у него до смешного: поступая в партию, он думает, не ниже ли достоинства его стоять в рядах других, а выйдя из партии, он мучится - не унизительно ли стоять в стороне от всеобщего движения!.. Впрочем, таких людей масса, они большинство... Юрий Сварожич только тем и исключение, что он не так глуп, как другие, и борьба с самим собою принимает у него не смешные, а иногда и в самом деле трагические формы... Какой-нибудь Новиков только жиреет от своих сомнений и страданий, как боров, запертый в хлев, а Сварожич и впрямь носит в груди катастрофу...

Санин вдруг остановился. Собственный громкий голос и простые, дневные слова отогнали его ночное очарование, и ему стало жаль его. Он замолчал и опять стал смотреть только на девушку, на ее черные брови на белом лице, на ее высокую грудь.

- Я не понимаю, - робко заговорила девушка, - вы так говорите о Юрии Николаевиче, как будто он сам виноват в том, - что такой, а не другой... Если человек не удовлетворяется жизнью, значит, он выше жизни...

- Человек не может быть выше жизни, - возразил Санин, - он сам - только частица жизни... Неудовлетворенным он может быть, но причины этой неудовлетворенности в нем самом. Он просто или не может, или не смеет брать от богатства жизни столько, сколько это действительно нужно ему. Одни люди сидят в тюрьме всю жизнь, другие сами боятся вылететь из клетки, как птица, долго в ней просидевшая... Человек - это гармоническое сочетание тела и духа, пока оно не нарушено. Естественно нарушает ее только приближение смерти, но мы и сами разрушаем его уродливым миросозерцанием... Мы заклеймили желания тела животностью, стали стыдиться их, облекли в унизительную форму и создали однобокое существование... Те из нас, которые слабы по существу, не замечают этого и влачат жизнь в цепях, но те, которые слабы только вследствие связавшего их ложного взгляда на жизнь и самих себя, те - мученики: смятая сила рвется вон, тело просит радости и мучает их самих. Всю жизнь они бродят среди раздвоений, хватаются за каждую соломинку в сфере новых нравственных идеалов и, в конце концов, боятся жить, тоскуют, боятся чувствовать...

- Да, да... - с неожиданной силой отозвалась Карсавина.

Масса мыслей, новых и неожиданных, легко поднялась в ней.

Она смотрела вокруг блестящими глазами, и могучая и прекрасная красота силы, которая была разлита и в неподвижной реке, и в темном лесу, и в глубине синего неба с задумчивым месяцем, глубокими волнами входила в ее тело и душу. Девушкой начало овладевать то странное чувство, которое было уже знакомо ей, которое она любила и боялась, чувство смутного порыва к силе, движению и счастью.

- Но что же тогда? Опять варварство?

Нет. Та эпоха, когда люди жили только животом, была варварски грубой и бедной, наша, когда тело подчинено духу и сведено на задний двор, бессмысленно слаба. Но человечество жило недаром: оно выработает новые условия жизни, в которых не будет места ни зверству, ни аскетизму...

- Скажите, а любовь... она налагает обязанности? - неожиданно спросила Карсавина.

- Нет. Любовь налагает обязанности, тяжелые для человека, только благодаря ревности, а ревность порождена рабством. Всякое рабство рождает зло... Люди должны наслаждаться любовью без страха и запрета, без ограничения... А тогда и самые формы любви расширятся в бесконечную цепь случайностей, неожиданностей и сцеплений.

"А ведь я не боялась тогда ничего!" - с гордостью подумала девушка и вдруг точно в первый раз увидела Санина.

Сидел он на руле, большой, сильный, с темными от ночи и луны глазами, и широкие плечи его были неподвижны, как железные. Карсавина пристально вгляделась в него с жутким интересом. Она вдруг подумала, что перед ней целый мир неведомых ей своеобразных чувств и сил, и ей вдруг захотелось коснуться его.

"А он интересный!" - лукаво мелькнуло у нее в голове. Стыдливо она засмеялась сама себе, но странное волнение охватило все ее тело нервной дрожью.

И, должно быть, он почувствовал неожиданно налетевшее дыхание женского любопытства, потому что задышал сильнее и быстрее.

Весла, зацепившись за ветки узкого пролива, в который медленно поворачивала лодка, бессильно упали из рук девушки и что-то как будто упало и внутри ее.

Санин встал и пошел к ней.

- Куда вы? - с непонятным испугом спросила она.

- Давайте я...

Девушка встала и хотела перейти на руль. Лодка закачалась, точно уходя из-под ног, и Карсавина невольно ухватилась за Санина, сильно толкнув его своей упругой грудью. И в этот момент, почти не сознавая, не веря даже возможности этого, девушка неуловимым мимолетным движением сама задержала прикосновение, как будто прижалась на лету.

- А... - удивленно-восторженно вырвалось у Санина, и больно и страстно он обнял ее, так что она, перегнувшись назад, очутилась на воздухе и инстинктивно схватилась за падающую шляпу и волосы.

Лодка зашаталась сильнее, и невидимые волны, с испуганным шумом, разбежались к берегам.

- Что вы! - слабым женским вскриком крикнула Карсавина.

- Пустите!.. Ради Бога!.. Что вы! - задыхающимся шепотом проговорила она после мгновенного жуткого молчания, отрывая его стальные руки. Но Санин с силой, почти раздавливая ее упругую грудь, прижал девушку к себе, и ей стало душно, и все, что было преградой между ними, куда-то исчезло. Вокруг была тьма, пряный запах вод и трав и странный холод, и жар, и молчание. И она, вдруг погружаясь в непонятное безволие, опустила руки и лежала, ничего не видя и не сознавая, со жгучей болью и мучительным наслаждением подчиняясь чужой, мужской воле и силе.