VIII
Когда Мижуев вернулся домой, сел за письменный стол и по привычке потянул к себе кучу писем и телеграмм, вошла Мария Сергеевна, вся свежая и сияющая, как будто вносящая с собой облако горного воздуха и запах цветов и моря. И сразу — по беспричинно улыбающемуся лицу и по ускользающему блеску глаз — Мижуев почуял, что она, еще не сказав ни слова, чего-то хитрит. Хитрит и боится, как боятся только красивые женщины, и тонкая, и прозрачная лукавая игра красоты, слабости, беззащитности и лжи придает им раздражающую, неуловимую загадочность.
Она громко позвала его, чересчур легко и оживленно подбежала и положила теплые руки на его массивные плечи.
— А, ты уже вернулся!.. Милый, я за тобой соскучилась!
Мижуев посмотрел ей прямо в глаза, мелькающие темными русалочьими искорками, и насупился. Тысячи острых и больных подозрений мгновенно родились в нем, и сейчас же сердце стало тяжелым и неровным.
— Если бы ты знал, как было весело!.. Мы ездили по Симферопольской дороге, далеко-далеко!.. Всю дорогу дурачились, пели, хохотали. Потом ужинали в Гурзуфе!
Мижуев внимательно и молча смотрел на нее, и под этим тяжелым взглядом нежное личико слегка порозовело, фигурка стала гибка, как у кошки, зрачки засветились неверным, фальшивым светом.
— Нет, в самом деле… Ты не сердишься на меня, Теодор, что я так ветреничаю?.. — заглядывала ему в глаза хорошенькая женщина. — Я тебя совсем забросила!.. Отчего ты с нами не поехал? Так было весело!.. А без тебя все-таки не то!
Она хотела поцеловать, изогнувшись всем своим гибким телом и как будто нарочно тронув его упругостью своей груди.
Мижуев раздраженно отодвинулся.
— Слушай, Мэри, не хитри, пожалуйста!.. — неловко сказал он.
— Что такое?.. — сделала Мария Сергеевна большие искренние глаза. Но в них еще прозрачнее и светлее показалась трусливая женская ложь.
— Я же вижу, что с тобой что-то случилось, — с трудом проговорил Мижуев. — Ну, и не лги… говори прямо!.. Это лучше.
Мария Сергеевна засмеялась фальшивым русалочьим смехом и прильнула к нему всем телом-грудью, руками, ногами и щекочущими волосами, видимо стараясь укротить его дурманом своего запаха, жара и упругости.
И от этой лживой ласки все тело Мижуева вместо обычного возбуждения охватило невыносимое физическое раздражение.
— Да оставь, я говорю!.. — грубо выставил он плечо навстречу ее ласке.
— Какой ты странный… Чего-то сердишься!.. — неискренне удивленно начала было Мария Сергеевна и почти силой попыталась обнять его. Но Мижуев оттолкнул и, видимо, сделал ей больно, потому что хорошенькое лицо стало на мгновение испуганным и жалким. — Вот, ей-Богу…
— Говори же!.. — вдруг бешено крикнул он. Молодая женщина испугалась и отошла, издали глядя прозрачными, все-таки лгущими глазами.
— Да ничего… так, пустяки… Я даже не хотела тебе говорить…
Холод прошел под волосами Мижуева. Он почувствовал, что если она сейчас же не скажет, то он потеряет сознание от бешеного взрыва и сделает что-то страшное.
— Видишь ли… ты не сердись… тут ничего нет такого… В Гурзуфе мы ужинали на балконе, знаешь, над морем… там замечательно красиво и…
Она тянула, продолжая осторожно держаться пальцами за его локоть, и Мижуев чувствовал, как эти изящные пальцы тихонько дрожат.
Уверенность в том, что случилось что-то гадкое и непоправимое, выросла в мозгу Мижуева с безумной силой.
— Говори!.. — в остром порыве злобы и боли крикнул так, что голос его полетел по всей квартире.
Мария Сергеевна как-то осела назад, и глаза у нее стали совсем круглые, как у испуганной кошки.
— Видишь ли… — торопливо забормотала она, проглатывая слова и не двигаясь с места. — Я встретила там Васю… мужа… Попросил меня зайти переговорить с ним… Не нужно было? — неожиданно спросила она, и видно было, что сама знает, что не нужно, и опять лжет, спрашивая об этом.
Мижуев молчал и дышал неровно.
Мария Сергеевна осторожно подвинулась и опять дотронулась до его руки.
— Ты сердишься?.. — спросила она тем же тоном, в котором ясно было, что она видит его гнев и старается представиться наивной, не понимающей этого.
Мижуев вдруг бешено поднялся и молча отшвырнул ее. Мария Сергеевна чуть не упала через кресло и, только извернувшись, как падающая кошка, гибко и цепко удержалась за его ручку.
— Какой ты… — начала она побледневшими губами.
— Скажи, пожалуйста… — зловещим сдержанным голосом заговорил Мижуев, глядя на нее с холодной ненавистью. — А ты думаешь, что я могу не сердиться?.. Зачем ты лжешь!..
— Но что же я такого сделала… — уже искренне беззащитно пробормотала Мария Сергеевна.
— Что?.. А то… — Мижуев помолчал, отыскивая слово и со страданием чувствуя, что его не найти, а скажется другое. — А то… что что-нибудь одно: или прямо признайся, что я для тебя ничто, что ты пошла ко мне на содержание и… или…
Мижуев оборвался. Ему вдруг стало жалко себя; он так любил эту женщину, пожертвовал для нее дорогим человеком, сделал подлое, грязнее дело, обманывал, лгал и думал, что хоть за это она будет близка ему; Из-за этих уже не раз настойчиво повторяющихся свиданий с мужем было столько мучительно-унизительных сцен ревности, он даже пересилил себя, признался ей, что его мучит будто она ушла к нему только из-за денег. И теперь вдруг увидел, что это так и есть: — она никогда не любила его, любит того, готова опять отдаться ему, а лжет и обманывает его, как дурака, только из страха. Он почувствовал себя смешным; глупым и жалким.
— Так не сделает последняя тварь!..
Эти слова он выкрикнул в целом взрыве бешеных грубых слов, и непобедимая потребность охватила его: ударить ее, сделать жестокое и унизительное до последней степени, чтобы доказать, что если она пошла к нему за деньги, то она и есть его собственность, тварь, с которою он может сделать все, что захочет.
И только когда он увидел в ее глазах бессильный страх покорной рабыни, Мижуеву вдруг стало так тяжело и гадко, что он грузно сел к столу, поднял руки и схватился за голову, стараясь не видеть и не думать ничего.
Мария Сергеевна долго стояла на месте и пугливо смотрела на него. Потом в глазах ее мягко и трогательно засветилась милая женская жалость. Она тихонько шевельнулась, робко подошла, остановилась, и Мижуев услышал быстрое неровное биение ее сердца.