Изъ записокъ одного человека.
На даче жилъ некто Ивановъ. Это былъ добрый, интеллигентный человекъ, и жена у него была еще молодая, очень красивая и милая. Я любилъ ходить къ нимъ по вечерамъ. Летомъ, въ теплыя лунныя ночи, мы, Ивановъ съ женой, я и сестра его жены Нюта, до разсвета засиживались на балкончике дачи, освещенномъ полной луной, и тихо, мечтательно разговаривали, глядя въ темный лесъ, отъ котораго, точно отъ реки, тянуло сырой глубиной. Иногда же ходили гулять далеко въ поле и по белой, отъ луннаго света и пыли, дороге долго шли впередъ къ уходящимъ все дальше и дальше, окутаннымъ лунной дымкой горамъ.
Я съ Нютой шли всегда впереди. Нюте недавно исполнилось семнадцать летъ и отъ ея смуглаго личика и изящной, тонкой фигурки, гибко двигающейся подъ шуршащей белой кофточкой, обвевало меня теплотой и свежестью чистой молодости, самой ранней женской весны.
Я уже любилъ ее, и когда бралъ подъ свой локоть хрупкую, круглую ручку, неуловимо скользившую подъ тонкимъ рукавомъ, чувствовалъ такое громадное, счастливое напряженiе, что слезы выступали на глазахъ.
Иногда мы уходили далеко впередъ и когда останавливались поджидать Ивановыхъ, оглядывались назадъ и почему то смотрели другъ на друга улыбаясь. А они смутно виднелись вдали и долго медленно подходили, призрачные отъ луннаго света, какъ будто плывущiе надъ белой дорогой, пока можно было уже различать ихъ короткiя, черныя тени отъ нихъ самихъ. Они подходили и тоже улыбались, точно просыпаясь отъ хорошаго сна. Ивановъ снималъ шляпу и, медленно проводя рукой по волосамъ, говорилъ:
- Какъ хорошо, господа!
А жена его, блестя глазами, такими же большими и темными, какъ у Нюты, поднимала къ нему лицо, освещенное белой луной и прижималась грудью къ его руке, красиво и незаметно.
Потомъ мы шли дальше. Я бережно несъ теплую ручку Нюты, болталъ ей счастливый вздоръ, подбирая самыя красивыя, веселыя и нежныя слова которыя только зналъ. За нами слышались легкiе шаги и тихiе, углубленные голоса; надъ головой попискивали невидимыя ночныя птички; иногда густо и важно жужжалъ пролетая жукъ и где-то глупо шлепался о дорогу. Луна, казалось, стояла на одномъ месте и смотрела на насъ белымъ, загадочнымъ лицомъ. И мне чудилось, что ночной воздухъ, упруго и осторожно трогающiй наши волосы, не воздухъ, а само легкое, красивое счастье.
Ивановы знали о нашей любви и хотя изъ деликатности не давали этого заметить, но окружали ее такой тонкой и неуловимой лаской, что казалось, будто и лесъ вокругъ дачи, и солнце, и ясныя зори вечеровъ и лодка, покачивавшая насъ съ Нютой на широкой реке, - все думало только о томъ, какъ бы придать нашей любви самый красивый и изящный колоритъ.
Но самое главное, что придавало нашей любви характеръ полнаго, яснаго счастья была та постоянная и крепкая любовь, которой любили другъ друга они сами. Въ этомъ красочномъ, глубокомъ чувстве было все что создаетъ изъ связи мужчины и женщины великую тайну слiянiя двухъ въ плоть едину. Порой, по румянцу, вспыхнувшему на смугломъ лице женщины, по томности движенiй ея красиваго большого тела, я утадывалъ близость безумнаго порыва страсти который где-нибудь на горячей отъ солнца траве, подъ голубымъ вечнымъ небомъ, броситъ ее безстыдную и жаркую на все, что захочетъ сделать съ ней онъ. А иногда, когда Ивановъ былъ грустенъ, или боленъ, или просто задумывался надъ своими замыслами, молодая женщина подходила къ нему съ такой лаской и трогательной привязанностью, что отъ нея веяло материнской святостью, а онъ казался тихимъ ласковымъ мальчикомъ. Иногда же они спорили о чемъ-нибудь и спорили такъ горячо и въ то же время любовно, что видно было, какъ въ этихъ двухъ, мужчине и женщине, работаетъ одна мысль.
Они прожили вместе девять летъ, но я не могъ бы сказать: кто глубже и ярче любилъ - я ли Нюту, семнадцатилетнюю девушку, обещавшую мне новое наслажденiе, или Ивановъ свою жену, каждая ласка которой, каждый изгибъ тела и каждое движенiе были ему знакомы.
Помню, разъ, возвращаясь домой, я остановился на лугу уже седомъ отъ предутренней росы, повернулъ лицо къ чистой, радостной заре, подымавшейся надъ рекой, и подумалъ:
"Боже, дай мне, чтобы вся моя жизнь съ Нютой была была такая же..."
Эта мысль дала почву и радость моей любви. Я былъ страстнымъ, увлекающимся человекомъ. Каждая красивая женщина, проходившая мимо меня, въ неуловимомъ волненiи своихъ сильныхъ бедеръ, груди и покатыхъ плечъ, созданныхъ для ласки и покорности, зажигала меня загадочнымъ томленiемъ. Когда я былъ еще совсемъ молодымъ юношей и съ серьезностью взрослаго соединялъ глупую мечтательность мальчика, я мечталъ: если бы обладать такой безпредельной гипнотической силой, чтобы покорять всякую женщину!.. Мечты эти были целой поэмой безконечнаго, целомудреннаго сладострастiя, поэмой, въ которой каждая красивая молодая женщина должна вписать свою и нарядную, и нагую строфу. Будучи взрослымъ я оставался такимъ же мечтателемъ и смотрелъ на женскую красоту, какъ на единственное счастье данное природой человеку.
Быть можетъ, что, если бы возле не было такой красивой любви, я не подумалъ бы связать всю свою жизнь съ одной Нютой. До сихъ поръ я искренно думалъ, что всякая любовь проходитъ, всякая страсть теряетъ ту глубину переживанiй, которую даетъ новая женщина, и начинаетъ тяготить, какъ докучный, неотвязный долгъ. И я понималъ, что нетъ ничего ужаснее, какъ тоска по женскому телу, когда еще любишь, уважаешь и ценишь душу любовницы, уже отдавшей все, что было у нея.
- Лучше разлюбить, лучше возненавидеть тогда! - говорилъ я.
Но теперь я понялъ, что и одна женщина можетъ наполнить всю жизнь, утопить въ своемъ теле, въ его преданной и постоянной страсти, все желанiя и дать такое полное существованiе, что весь остальной мiръ станетъ только многоцветной рамкой для законченной, полной жизни.
Конечно, это было бы редкое счастье, но я виделъ примеръ этого счастья и чувствовалъ, что Нюта та же Нина Алексеевна, только еще моложе, красивее и сладострастнее. И сознательно я отказывался теперь отъ всехъ женщинъ, решая всю свою жизнь отдать одной Нюте. И впереди, казалось мне, длинный и ясный, полный красоты и тепла, раскрывался передо мною солнечный день настоящей жизни.
Нюта знала мои мысли - я не скрывалъ отъ нея ничего, - и смеялась имъ загадочнымъ девичьимъ смехомъ. Но глаза ея светились такимъ ровнымъ и радостнымъ огнемъ, что я смеялся вместе съ нею и непоколебимо верилъ въ свою мечту.
II.
"Прекрасной Невернезой", и два китайскихъ фонарика, красныхъ, какъ кровь. Иногда мы зажигали ихъ и выезжали на середину самаго широкаго протока реки. Все голубело вокругъ отъ звезднаго неба. Звезды дрожали вверху и колыхались въ темной воде, а фонарики, повешенные на палкахъ съ носа и кормы лодки, плавно раскачивались, бросая въ темной бездне красноватые блики. Это было такъ красиво, что даже разговаривать не хотелось.
Но тамъ, где река разливалась по низкимъ лугамъ, по вечерамъ вставали сырые, пронизывающiе туманы. При луне казалось, будто надъ водою ходятъ зловещiе призраки.
- Это и есть призраки!-- сказалъ я однажды.
- Какъ?-- удивилась Нюта.
- Ну, да... это призраки тифа, лихорадки и чахотки.
Ивановъ серьезно засмеялся.
Не знаю, просто ли потянуло холодомъ отъ болотъ, или смехъ его прозвучалъ слишкомъ странно, но стало жутко. Мы долго смотрели на тощiя, призрачныя тени беловатыми толпами ходившiя подъ месяцемъ, точно оне выползли изъ болотъ потанцовать при лунномъ свете. Подулъ ветерокъ, и видно было, какъ оне затолпились, заколыхались, вытянулись и вдругъ побежали въ одну сторону, къ далекимъ полямъ по ту сторону холодной реки.
- Страшно!-- сказала Нюта, и мы далеко отплыли отъ этого места къ крепкому лесному берегу.
Обычно на реке было пустынно и тихо. Только иногда съ соседнихъ дачъ, которыхъ было немного въ этихъ местахъ, выезжали кататься барышни въ малороссiйскихъ костюмахъ и добродушные студенты въ заломленныхъ на затылокъ голубыхъ фуражкахъ и разноцветныхъ рубахахъ. Они ездили взадъ и впередъ по широкому разливу и пели малороссiйскiя и революцiонныя песни. Мы посмеивались надъ ними, но любили: ужъ очень они были молоды и счастливы. Иногда они варили кашу и разводили на берегу яркiе костры, прыгающимъ возбужденнымъ светомъ озарявшiе нижнiя ветви наклоненныхъ, задумчивыхъ дубовъ. И лесъ и река оживали, и казалось, обступали со всехъ сторонъ яркое, веселое пламя и хохочущую, дурачущуюся молодежь. И только дальнiе болотные призраки одиноко бродили, въ холодномъ лунномъ свете, по своимъ зловещимъ омутамъ, чуждаясь яркихъ пятенъ и звуковъ веселья.
Мы ездили смотреть на пикникъ и слушать песни. Насъ забавлялъ загадочно-откровенный, черезчуръ русалочiй смехъ барышень въ малороссiйскихъ костюмахъ и неестественно мужественный видъ студентовъ, проделывавшихъ чудеса храбрости и ловкости, рискуя каждую минуту холодной ванной, на глазахъ своихъ барышенъ.
Но въ праздникъ на реке появлялись мещане изъ города. Разодетые въ красные рубахи и сапоги со сборами, въ зеленые и розовые шелковые платки и неописуемо яркiя юбки, они ухарски визжали на гармоникахъ и превращали нашу милую реку въ сплошной кабакъ. Къ концу вечера они, точно одурелые, кричали, дрались, какъ звери, и иногда тонули. Тогда по всей реке часа три, подымая илъ, тащили мокрые невода, шарили баграми, вытягивали страшныя, зеленыя коряги, выли, причитали и ругались обалделыми, грубыми голосами. А потомъ, где-нибудь на зеленой, сырой траве, у самой воды, долго лежалъ одинокiй, голый трупъ, и изъ-подъ мокраго рядна глядело въ синее небо вздутое, страшное лицо съ тусклыми, рыбьими глазами. Возле сиделъ стражникъ и сосалъ вонючую цыгарку, а все вместе отравляло реку на несколько дней, напоминая о томъ, сколько еще идiотовъ и скотовъ на беломъ свете.
Вотъ въ эти дни намъ ничего не оставалось больше ездить кататься на заводи, где ходили лунные призраки, и въ одну изъ такихъ поездокъ, подъ визгъ и скрежетъ раздираемыхъ на части гармошекъ, долетавшiе изъ лесу, Нина Алексеевна простудилась.
Одинъ изъ тощихъ, полуневидимыхъ призраковъ неслышно подошелъ къ ней по глади застывшей воды и обнялъ ея живое, прекрасное тело.
Какъ все-таки странно, что никогда человекъ не угадываетъ приближенiе смерти. Быть можетъ, Нина Алексеевна была счастлива и весела, смеялась въ ту самую минуту, когда смерть начала отсчитывать, сколько часовъ осталось ей жить. Она только пожаловалась, что становится холодно, но даже домой не звала.
На другой день я былъ еще въ городе, когда ко мне вошелъ Ивановъ и съ нимъ въ комнату вошло что-то иное, не то добродушное веселье, которымъ веяло отъ него всегда.
- Жена умираетъ!-- сказалъ онъ негромко и лицо его не изменилось.
Это было ужъ каменное лицо человека, достигшаго пределовъ скорби, за которыми кончаются слезы и жалобы и наступаетъ молчанiе.
Я проявилъ тогда гораздо больше шумнаго испуга. Сначала не поверилъ и чуть ли не заставилъ его уверять меня въ томъ, что жена его действительно умираетъ, потомъ побледнелъ, засуетился, побежалъ за докторомъ. Ивановъ все время оставался молчаливъ и неподвиженъ. По дороге отъ доктора мы зашли въ аптеку за первыми лекарствами. Ихъ приготовляли долго. Аптекарь, жестоко равнодушный человекъ, пропитанный запахомъ аптеки и высохшiй отъ него до самаго сердца, долго и методично заворачивалъ каждый пузырекъ въ две, три бумажки, припечатывалъ, перевязывалъ, заклеивалъ облатками, стараясь наклеить ихъ ровненько и аккуратно. Казалось, онъ делаетъ это или для собственнаго удовольствiя или на зло. Я не могъ сидеть на месте отъ волненiя, былъ резокъ съ аптекаремъ, сердился, возмущался и въ тоске переходилъ отъ окна къ окну.
Ивановъ селъ на диванчикъ у двери, такъ и просиделъ все время совершенно неподвижно. Лицо у него было какое-то странное, точно онъ внутренно прислушивался къ чему-то необыкновенному. Иногда мне казалось, что онъ слышитъ что-то подъ поломъ аптеки, и становилось страшно.
"Катится колесница Джагернаута и я слышу шумъ и грохотъ ея колесъ!.." машинально вертелось у меня въ мозгу, назойливо и тупо повторяясь.
и своей собственной жизнью, не мыслiю, а всемъ существомъ своимъ соображая, можетъ ли онъ довести ее до конца и долго ли придется жить.
Былъ солнечный день и ясность голубого неба улыбалась на всемъ. Далекiя горы, поля и изгибы блестящей на лугахъ реки были воздушны и легки.
Я уже немного овладелъ собой и, искоса посматривая на заострившiися профиль сидящаго рядомъ со мною на дрожкахъ Иванова, и хотелъ, и не могъ проникнуть въ его душу. Что-то ужасное совершалось въ ея темной глубине, въ которую уже не проникалъ ни одинъ лучъ солнца, ни одинъ веселый звукъ, доносившiйся съ луговъ. Но на поверхности не было ничего особеннаго и лицо его напомнило мне блестящую, мирную голубую реку, на дне которой лежитъ утопленникъ. Река неподвижна, она принимаетъ ласковые оттенки, меланхолично шевелитъ метелками камышей и отражаетъ въ себе белыя облака, а где-то тамъ, въ сырой и зеленой ея глубине, где тянутся слизистыя зеленыя нити и ползутъ речные гады, въ это время завершается последняя страшная борьба со смертью.
На даче все было сбито съ места, точно после погрома. Потемневшее личико Нюты не улыбалось мне, деревья стояли вокругъ дома неподвижно, какъ будто тоже слушали и ждали, а ихъ зеленая, темная глубина казалась жуткой, таящей тайну. И когда я изредка выходилъ въ лесъ, чтобы опомниться и собраться съ мыслями, меня окружало слишкомъ торжественное молчанiе.
День и ночь, и опять день смерть стояла на опушке, и мы ощущали ея присутствiе въ страшной тяжести, подавлявшей даже голоса. Она какъ будто раздумывала, - войти или нетъ, и порой казалось, что вотъ она отодвинется къ первымъ деревьямъ леса, оглянется и беззвучно уйдетъ въ зеленую чащу. И оживится земля, и запоютъ птицы, засмеются наши сердца, и солнце утромъ умоется росою, чтобы осветить нашъ домъ новымъ радостнымъ светомъ.
Въ последнюю ночь Нине Алексеевне стало какъ будто лучше. Она пришла въ себя и хотя не говорила отъ слабости, но улыбалась слабо и бледно. Только сухой, блестящiй взглядъ ея все переходилъ съ лица на лицо, будто спрашивая о чемъ-то, непонятномъ для насъ. Все ожило. Зажгли лампы и пили чай, говоря другъ другу:
- Ну, слава Богу... кризисъ, кажется, миновалъ!
Но когда я вышелъ на площадку передъ домомъ, я ясно почуялъ, какъ быкъ чуетъ въ поле окровавленную бычью кость, что смерть не ушла. Она была тутъ, въ дверяхъ, готовая войти, и тьма, облепившая землю, пугала меня своими черными пятнами. Лесъ подступилъ къ самому дому и давилъ мозгъ своей глухой неподвижностью.
И смерть вошла: когда я вернулся, Нюта, съ перекошеннымъ отъ страданiя лицомъ, сообщила мне, что Нине Алексеевне опять хуже.
Я вошелъ и самъ почувствовалъ, что есть нечто страшное, последнее въ томъ, что, никого не спрашивая и даже не думая, - можно ли? - я вошелъ въ спальню молодой женщины.
Долго и робко смотрелъ я въ красивое горящее лицо, разметавшее по белой подушке черные, спутанные волосы. А утромъ, когда встало солнце, она умерла и лежала на кровати каменно-спокойная, четко вырезываясь на серой стене землисто-серымъ, каменнымъ профилемъ.
Былъ человекъ и жилъ своей яркой, красивой жизнью. Смотрели на него другiе люди, радовались и видели красоту, глубину переживанiй, радость жизни, занимавшiе въ мiре ничемъ не сменяемое, ничемъ не заполняемое место. Казалось невозможнымъ представить себе мiръ безъ этого живого, сильнаго тела, безъ этой тонкой, своеобразной души. И вотъ что-то свершилось: потухъ какой-то лучъ и комъ земли лежитъ мертвой грудой; на томъ месте, где создавались и разсцветали тончайшiе узоры жизни, уже начатъ безобразный процессъ гнiенiя.
Было это ужасно, и веселый солнечный мiръ, пестревшiй всеми красками и цветами, подернулся неуловимымъ чернымъ флеромъ. Но еще ужаснее было то, что осталось на земле и что надо было принять и разрешить.
Эта женщина жила не столько потому, что она ходила, смеялась, пела и любила, а потому, что яркiй цветъ ея жизни крепкими корнями росъ изъ жизни другихъ людей, въ нее изливавшихъ свою собственную жизнь. И когда ея не стало, корни оборвались, и ихъ кровавые концы, какъ обнаженные нервы, трепетно и страшно забились въ пустоте
Насколько была велика любовь, настолько было неизбежно страданiе. Я помню, какъ припомнились все мелочи жизни ея и показалось ужаснымъ, что ей не отдавали столько вниманiя, сколько можно было, не взяли отъ нея столько, сколько она могла дать. Казалось, что произошла страшная ошибка, по нераденiю, тупости и глупости, утрачено громадное богатство, и сознанiе непоправимой вины было остро, какъ ножъ. И опять-таки, еще ужаснее было страшное сознанiе, что все это только кажется такъ, а въ действительности сколько бы любви, нежности и вниманiя не было дано ей, рано или поздно пришла бы смерть, какъ придетъ ко всемъ, и было бы то же, только темъ мучительнее, чемъ больше было бы любви и нежности.
До города было шесть верстъ и дорога почти целикомъ шла по сыпучему, желтому песку, посылавшему въ поле крученые вихри сухой, мелкой пыли. Лошади тащились шагъ за шагомъ; колеса съ глухимъ шорохомъ прорезали сыпучую глубину; крутился песокъ въ колесахъ, и гробъ, раскаляемый солнцемъ, медленно качался въ пустомъ поле, подъ густымъ, скупымъ небомъ.
Мы шли за гробомъ, и его тяжкая, уродливая голова качалась передъ нами. Тамъ въ ней, въ тесномъ, деревянномъ черепе, должно быть, такъ же качалась и глухо стукала о доски, мертвая, закостенелая головка. Изъ щели гроба торчала чистая, белая кисея, прохваченная гвоздями, точно стальными зубами, ядовито вонзившимися въ чистое, молодое тело. И изъ этой же щели сладко нудной волной уже шелъ трупный запахъ и тяжелымъ гнуснымъ облакомъ тянулся за гробомъ.
Кончено все, и та женщина, коснуться нежнаго тела которой было бы счастьемъ для каждаго живого человека, та женщина, которая всю жизнь старалась украшать своей красотой, изящностью и нежностью, теперь, уже не зная того, душила насъ трупнымъ смрадомъ, возбуждая тошноту и мучительное для сознанiя чувство омерзенiя.
Я обманывалъ себя, старался не слышать этого сладкаго смрада и больше всего на свете боялся, чтобы моя невольная бледность и судороги на лице, когда смрадъ попадалъ въ ротъ, не были заметны Иванову. Страшнымъ усилiемъ мозга я старался понять, что долженъ думать и чувствовать онъ, самый близкiй къ ней, связанный съ этимъ самымъ разлагающимся теломъ памятью о прекрасныхъ, таинственныхъ ласкахъ, о наготе его, о той душе, которая жила въ немъ и которая была известна целикомъ только ему одному. Иногда мне уже какъ будто рисовалось что-то безформенное и тяжелое, но мозгъ утомленно падалъ, и я тупо шелъ сзади, по временамъ задыхаясь въ волне ядовитой, смердящей сладости.
III.
Жизнь стала пустой и тяжелой. Я попрежнему бывалъ на даче, попрежнему мы съ Нютой тихо уходили въ лесъ и поле, но разговоры наши стали скупы и бледны, какъ будто улетела ихъ живая душа.
Ивановъ жилъ. Онъ бродилъ по дому, ездилъ въ городъ, елъ, пилъ и спалъ, но странно было глядеть на него. Все хотелось спросить:
- Зачемъ?..
Онъ никогда не вспоминалъ объ умершей и это было понятно: что жъ тутъ вспоминать?..
долго или мало и исчезнетъ, никому не нужный больше.
Если онъ упоминалъ имя умершей, то скороговоркой, вскользь и сейчасъ же заговаривалъ о другомъ. Но однажды, когда были сумерки и мы вдвоемъ сидели на крыльце, поджидая ехавшую въ городъ Нюту, Ивановъ вдругъ заговорилъ:
- Страшно сказать, - глухо проговорилъ онъ, - но я радъ, радъ, что она умерла теперь, а не после... радъ, что у меня осталась еще надежда, что будетъ другая!
Последнее слово онъ произнесъ такъ тихо, что его, должно быть нельзя было услышать подъ ближайшими деревьями, но мне показалось, что мозгъ мой двинулся съ места. Все поднялось: жалость къ милой умершей женщине, удивленiе, негодованiе.
- Что?-- воскликнулъ я. - Какъ вамъ не стыдно!
Человекъ, который надъ трупомъ только что умершей женщины, отдавшей ему всю жизнь, верившей ему, какъ Богу, думалъ о томъ, что не все еще потеряно и еще можно получить такое же голое, податливое женское тело, ложиться на него и корчиться, слюнявя и визжа отъ наслажденiя.
Я не помню, что я ему сказалъ, но помню, что всталъ и смотрелъ съ омерзенiемъ и ужасомъ.
И вдругъ Ивановъ тихо, тихо заплакалъ.
- Милый мой, дорогой, - зашепталъ онъ, - что же мне делать, что мне делать?.. Ведь я никогда не забуду ее. Ведь я выдумываю другую женщину потому, что не верю въ это! Вы не знаете и никто не знаетъ и никогда не узнаетъ, и ужасъ въ томъ, что не понять вамъ, какая была она! То самое нежное, самое милое, самое прекрасное, что въ ней было, отдавалось только мне... и какъ бы я ни плакалъ, какъ бы ни разсказывалъ, никто всей глубины потери не пойметъ!.. Я одинъ это знаю, мне одному это надо пережить. Знаете, - будь проклятъ день, когда я съ ней сошелся, не надо было ни ласкъ, ни счастья, ничего... чемъ теперь!.. Я нашелъ въ ней все.. вы знаете это!.. И все я потерялъ... вообразите же, что если бы прошло еще много летъ, больше и больше сужая кругъ жизни, мы срослись бы еще больше еще ненужнее сталъ бы для насъ весь остальной мiръ... и она умерла бы тогда. Умерла бы, потому что все умираютъ... и нечего плакать, что она умерла сегодня, когда умерла бы все равно завтра, после завтра. Теперь я еще силенъ, я могу сделалъ страшное усилiе и если не пережить, то хоть убить себя. А тогда?.. Чемъ больше, чемъ дольше счастье, темъ ужаснее неизбежный конецъ... вы понимаете?.. Не любите же никого, не верьте этой глумливой затяжке, которою издевается кто-то надъ человекомъ... Живите одинъ и умирайте одинъ!..
невыразительныхъ словахъ, и который есть мой ужасъ, потому что рано или поздно я также долженъ буду пережить его.
За лесомъ уже побледнело небо, и плотная масса леса стала слабо делиться въ беловатомъ лунномъ тумане, показывая дальнiя поляны и черные, загадочные стволы деревьевъ.
Плакалъ человекъ безпомощно и безполезно; лесъ бледными глазами смотрелъ и слушалъ, а у меня было ощущенiе безсильной, нелепой тоски.
Вскоре после того Ивановъ запилъ, потомъ сталъ угрюмъ, дикъ и непрiятенъ, а потомъ, можетъ быть, и вправду нашелъ другую женщину, еще лучше, моложе и пышнее. Что жъ, въ такомъ случае, значитъ, онъ не такъ любилъ жену, какъ думалъ я и онъ самъ, и надо, изъ жалости, желать, чтобы это было такъ. А желать этого, желать, чтобы любви было меньше - нелепо!.. Богъ съ нимъ!.. Я не знаю конца, потому что не женился на Нюте и давно потерялъ ихъ изъ виду.
Но теперь, когда я вспоминаю чистую полосу счастья, давно уже забытую Нину Алексеевну, тоненькую Нюту и Иванова, я только тяжко и уныло вздыхаю и мне кажется, что я поступилъ правильно, - избежалъ страшнаго горя.
бросивъ одного въ пустоту, какъ заброшеннаго щенка.
Такъ. Сотни женщинъ прошли предо мною гибкiя, стройныя, таинственно скромныя, безстыдно голыя после того, какъ глаза мои видели ихъ прекрасную наготу. Ихъ приподнятыя груди, ихъ готовые глаза, ихъ горячiя прiоткрытыя губы надъ белыми зубами - оне скрасили мою жизнь, навязанную мне кемъ-то жестокимъ, придали ей целую радугу цветовъ, глубину, неожиданность и силу.
Но я уже не любилъ ни одной. И теперь, когда оне уже ушли, во мне много благодарной памяти за ту радость, которую дали ихъ ласки, и ни капли сожаленiя и тоски.
Я одинъ стою передъ лицомъ смерти, и когда она придетъ, умру одинъ, безъ горя и муки, только со страшной злобой въ душе къ тому, кто далъ мне человеческую жизнь и человеческую смерть.