XIII
Перед глазами у нее колыхались в темноте и расплывались золотые круги и, как будто где-то внутри глаз отчетливо освещенные внутренним светом, выплывали, стояли и расплывались одни за другими лица, сцены и люди. Все, что Саша видела и слышала за эти дни, вставало перед нею, и она ясно чувствовала, что оборвалась какая-то выдуманная ею самой связь, что она и теперь также одна, никому ненужная, несчастная, как и прежде.
«Ну, что ж… не любит, так не любит,— машинально думала она, всматриваясь в ожидающий знакомыми образами мрак.— Я думала… Мало ли чего я думала… Разве таких любят? Знай свое место!»
Проплыл перед нею модный магазин, в котором она работала, прежде чем сбилась на улицу, и Саша будто почувствовала даже ощущение тоненькой иголки и боль в пальцах и в спине. Согнутые за вечной скучной и ненужной им самим работой, прежние подруги ее смутно рисовались ей.
«Опять, значит, в эту каторгу!— с ужасом вдруг, точно просыпаясь, чуть не вскрикнула Саша.— Да за что?.. Разве для того я всю эту муку перенесла, чтобы опять всю сначала начать?.. Тут оставаться? Всегда за больными ходить… без света, без радости… Да разве я того хотела, когда из той жизни ушла?
Раздался нерешительный, подавленный звук и потух в темноте.
«А ведь это я плачу»,— мелькнуло у Саши в голове.
Слезы выбежали на напряженные глаза, и золотые круги закрутились, исчезли, все пропало, и она уже ясно почувствовала себя и то, что с ней делается, и что встало впереди.
Что-то придавило сначала легонько, а потом с мучительной силой сердце Саши, и жалость к себе наполнила всю ее. Она сделала усилие, чтобы поймать что-то, и вдруг поняла, что ей жаль того светлого, тихого и радостного умиления, которое она испытала в первую ночь в приюте, когда лежала на кровати, смотрела на сереющее пятно окна и ждала, что с завтрашнего дня начнется новая жизнь, какая-то удивительно чистая и счастливая.
«Дура, дура!— с горьким упреком сказала она себе;— ничего этого нет…»
Где-то далеко провизжала на блоке и хлопнула дверь, кто-то волоча ноги прошел по коридору, а потом застонала умиравшая в третьей палате чахоточная.
Саша вспомнила звук рояля под пальцами Любки, тоскливый и одинокий звук, мгновенно родившийся и мгновенно исчезнувший, и ей представилось, что это не больная стонет, а рояль под пальцами погибающей Любки.
«И выходит, что Любка всех лучше поступила,— пришло ей в голову,— умерла и нет ее… коли нет счастья, так и самой ее нет!.. И чего мучилась?.. Коли нет счастья, так не все ли равно, где жить, как жить… «Исправляют!»— вспомнила она слова Ивановой: — проклятые…»
Кто-то, тяжело ступая, подошел к двери и отворил ее. Черная тень заслонила полосу яркого света, ворвавшегося черев всю комнату из освещенного коридора.
— Козодоева… Александра!— позвала фельдшерица своим безнадежно тусклым голосом, выцветшим в однообразно тяжелой жизни больницы.
— А?— отозвалась Саша и села на кровать.
— Идите ради Создателя к своей… зовет вас… замучила!— скучающим и просительным тоном сказала фельдшерица.
Саша машинально оделась и вышла, щурясь от света усталыми безжизненными глазами.
— Капризничает невыносимо… никто не угодит…
«Такой и мне быть!» — подумала она с испугом.
И внезапно что-то протестующее, сознающее свое право, сильное и молодое вспыхнуло в ней.
— Все они такие— сказала она со злостью и пошла по коридору.
В комнате баронессы было так же душно и полутемно. Баронесса опять лежала на спине и лихорадочно блестящими глазами встретила Сашу.
— Чего вам?— спросила Саша и сама удивилась своему злому и грубому голосу.
— Сколько раз я вам говорила, что я не могу так… не могу!— с плаксивой злобой напряженно закричала баронесса.
— Чего?— с недоумением спросила Саша.
— Вы не знаете?.. Ах, хорошо! Сколько раз я говорила вам, что не могу, чтобы мне прислуживали разные… Она ничего не знает! Я требую прислуги, которая бы мне… которая бы знала мои привычки! А это Бог знает что… Я буду жаловаться!
Саша смотрела на нее и что-то странное происходило у нее в голове.
— Куда вы пропали?
— Я спала… ведь…
Баронесса дернулась всем телом.
— Спали? Ах, скажите пожалуйста… так вас потревожили?..
Саша вдруг подошла к ней близко и нагнулась.
— У меня свое горе случилось, барыня…— проговорила она тихим и выразительным голосом.
Баронесса удивленно помолчала.
— Какое горе? Что вы говорите?
— Меня любовник бросил… человек любимый,— так же тихо поправилась Саша, в упор глядя в глаза баронессе.
— Что?.. Да мне какое дело?— вскрикнула баронесса.— Скажите, какие нежности!..
— А вы вон плачете, когда письма читаете,— упорно, точно подхваченная чем-то, продолжала Саша.
Баронесса побледнела, в ее лице мелькнуло то мягкое и растерянно-жалкое выражение, какое бывает у всех людей, у которых нет счастья.
Те письма, о которых говорила Саша, были письма от ее мужа, давно не посещавшего больной и скучной жены.
Но баронесса преодолела свое чувство, считая унизительными выдать его такому ничтожному человеку, как Саша.
— Вы, кажется, сравниваете меня с вами?— высокомерно проговорила она.
— Все равно,— сказала Саша: — всем счастья хочется… что вам, что мне!
— Счастья… скажите пожалуйста! Вы не для счастья здесь, а для того, чтобы ухаживать за больными!.. Делайте свое дело… Подымите меня!
Саша не тронулась с места.
— Да вы слышите или нет?
— А вы бы стали ухаживать за больными?— спросила она.
— Я уже сказала вам! Не смейте сравнивать меня и себя… Вы… вы должны быть счастливы, что вам дышать позволили!… Дрянь!— сорвалась баронесса.
— Эко счастье!— усмехнулась, как в каком-то бреду, Саша.— Дышать везде можно… дорого за дыханье-то берете… вы!
— Да как ты смеешь со мной говорить так,— крикнула в исступлении баронесса и прибавила скверное и грубое слово, где-то слышанное ею.— Я велю вышвырнуть тебя отсюда, несчастная!.. На улице сгниешь!— крикнула она.
Холодное и тяжелое чувство прошло по Саше и вырвалось резким криком:
— Ну, и пусть! Эк напугали… Все сгнием… вы еще скорее меня!
— О…— испуганно и жалко вскрикнула баронесса.
Что-то злобно-веселое подхватило Сашу, и точно мстя кому-то, она кричала:
— Ну, да… сгниете, сгниете… вы и теперь уже гниете!.. Вы честная… чтоб вам!..
Баронесса что-то слабо и неясно выговорила, подняла руку и зарыдала. И рыдание это было так бесконечно жалко и страшно, что Саша, расширив глаза, замолчала, а потом с ужасом и гневом выскочила в коридор и побежала прочь.
Саша подошла к запотевшему окну и, глядя на смутно видневшуюся улицу, взялась за голову и сказала громко и протяжно:
— Все сгнием… и я и все… кабы радость какая! А так все равно! Скучно… ску-учно!..
Мимо окна с тусклым дребезжаньем пронеслась карета с зажженными фонарями. Рослые лошади стлались по мостовой, и Саша заметила важного, вытянувшего руки кучера.
«С балу, должно,— подумала она,— так ежели бы… а то!.. Что ж?.. Бог с ними совсем… Кучер-то, чай, всю ночь сидел, ждал, — почему-то пришло ей в голову.— Ах ску-учно!.. За что?..»
И глаза у Саши стали мокрые, как мостовая, и ей показалось, что вся она слилась в одно с этой мостовой, серым небом, серым мокрым городом, будто нигде нет ничего ясного, чистого, живого, а только одна больная, бессмысленно-нудная слякоть.
И это ощущение, противное и неестественное в молодом, полном силы, красоты и желания счастья существе, прошло только тогда, когда Саша в новом стального цвета, красивом платье, купленном на деньги Рославлева, в огромной прелестной шляпе вошла в зал «Альказара» и в зеркале увидела то, что любила больше всего: саму себя, красивую, нарядную, прелестную с ног до головы.
И уже когда она была совсем пьяна, Саша выговорила:
— Черт с вами со всеми!
— Что так?
Саша бесшабашно махнула рукой.
— Поедем, миленький… все равно!..
И ночью, в его объятиях, от вина и бесшабашного угара Саше было приятно, шумело в голове и казалось, что весело.
…