XII
Дежурная сиделка, измучившаяся за ночь, разбудила Сашу и прошла будить других. Было еще совсем темно, в окна проникал только слабый, тоскливый и тусклый серый свет, было сыро и холодно в огромном, остывшем за ночь, сыром здании. Вся дрожа так, что зубы дробно стучали, и чувствуя как все тело сжимается, покрываясь неприятными пупырышками, Саша торопливо оделась. На других кроватях тоже молча дрожали смутно видные в полумраке сиделки. Та, которая будила, не раздеваясь, повалилась на соседнюю кровать и сейчас же заснула; Саша видела ее бледное, казавшееся мертвым и синим при бледном свете, лицо, с замученными, впавшими щеками и темными веками.
Все еще дрожа и стараясь собственными движениями согреться и удержать дрожь, Саша пошла вниз, в столовую для служащих. Столовая была в подвальном этаже и в ней было еще холоднее и сырее и так темно, что горели электрические лампочки, подвешенные к низкому сводчатому потолку.
За таким же точно зеленоватым столом, какие были в приюте, Саша, торопясь и обжигая губы, напилась чаю, грея лицо и руки над горячим паром.
— Рук не отогреешь!— проговорила она.
Сидевшая рядом толстая и старая сиделка молча посмотрела на посиневшие руки Саши и равнодушно отвернулась.
«Экие все неприветливые!»— подумала Саша.— «Все тут такие!».
Она уже заметила это и поняла, что это оттого, что работа тут очень тяжелая, скучная, противная, и живут сиделки скучно, однообразно, постоянно друг у друга на глазах, среди однообразно мучающихся, тяжело пахнущих, капризничающих, однообразно умирающих людей.
«Ну, и жизнь!»— подумала она, вставая и относя свою кружку на место.— «Вот уж ни за что не осталась бы тут!.. А вон живут же, тут и стареют… ни света, ни радости! Господи… Кабы не Митенька, так бы и плюнула на все…»
— Козодоева, вас больная зовет!— сказала сиделка и прошла, звякая пузырьками.
Саша вздохнула, поправила волосы и пошла опять наверх по пустой, чересчур широкой и чистой лестнице, по которой странно-дико отдавались ее шаги.
В комнате больной баронессы было душно и не только тепло, а даже парно, как в предбаннике. Пахло лекарствами, духами, которыми душили в комнате, чтобы заглушить нудный, сладковатый и острый запах разлагающегося человека. Саше даже в голову ударило, когда она вошла в эту атмосферу из холодного коридора.
Баронесса лежала на спине, глядя на дверь запавшими больными и раздражительными глазами; уголки губ у ней всей опускались, и она судорожно, болезненно-торопливо перебирала по одеялу тонкими пальцами. На той груди, которую ел рак, не поддававшийся операциям, лежал пузырь со льдом, обернутый полотенцем.
— Господи,— капризным страдающим голосом встретила она Сашу,— вас не дозовешься… Эта дура ничего не умеет… Я всю ночь не спала… Льду дайте… Поверните меня-а…
Ее слабый, нудный голос капризно звенел Саше в ухо, когда она, подсунув руки под странно тяжелое, вялое тело баронессы, поднимала его на подушки.
— Выше… еще… Господи, да больно же… еще…
От мокрой больным потом рубашки ее пахнуло в рот и лицо Саши тяжелым запахом. Простыни под ней сбились и были горячие, противные.
— Чаю хотите или молока принести?— спросила Саша, запыхавшись от усилий и поправляя разбившиеся волосы.
Баронесса не сразу ответила, в упор глядя на нее злыми от болезни, темными глазами.
— Молока?— повторила Саша.
— Ах, да конечно же! Вы же знаете, что я пью по утрам!— раздражительно ответила баронесса.
Саша промолчала и пошла за молоком.
«И ни чуточки мне ее не жаль,— подумала она о баронессе, сходя с лестницы: — она и здоровая, должно, такая же злая была…»
и, как те два седые мужика в белых фартуках, которые равнодушно протащили навстречу Саше белые носилки для кого-то умершего ночью, протащили, ругаясь между собой из-за какой-то простыни, Саша уже совершенно машинально ухаживала за больной, переворачивала ее, носила посуду, кормила, думая совсем не о ней, а о себе.
Молоко уже скипело и Саша пошла назад.
— Неужели вы не можете скорее… О, Госсподи,— чуть не скрежеща зубами, встретила ее баронесса, с ненавистью бесконечной зависти больного и несчастного человека к здоровому и счастливому тем.
— Чего уж скорее, — досадливо пробормотала Саша.
— Не смейте грубить мне! — взвизгнула баронесса.
Саша промолчала.
— Опять молоко… сколько раз кипело?
— Два.
— Неправда… врете… вскипятите еще раз.
— Да, ей-Богу, два,— улыбнулась Саша.
— А я говорю нет… как вы смеете спорить. Я говорю прокипятите еще раз…
Саша пошла вниз.
День понемногу рассветал, и в коридорах стало светло и тепло. Сквозь огромные окна полились целые потоки солнечных лучей, но больница не замечала их, наполненная своей тошной, тяжелой умирающей жизнью. И Саша не замечала этого света и тепла, делала тяжелое безрадостное дело, поднимала больных, кормила, давала лекарства, потом обедала внизу в подвальной столовой.
После обеда она поссорилась со своей больной.
— Дрянь!..— кричала баронесса, захлебываясь слезами и бессильной злостью.— Как вы смеете мне грубить! Вы знаете, кто я и кто вы!..
Саша испугалась и обиделась. С тех пор, как она ушла из публичного дома, никто не кричал на нее так, и ей уже казалось, что и никогда никто не будет ее ругать, что никто не имеет теперь на это права.
В этом резком крике ей вдруг послышались те же самые обиды, которыми осыпали ее в прошлой жизни, и ей показалось на мгновение, что она опять сидит на полу, закрываясь руками, а на голову и спину ее больно сыпятся удары «тетеньки».
И когда вдруг больная притихла, побледнела и, прищурив глаза, как-то хитро и упрямо толкнула ее костлявым и слабым кулаком в плечо, Саша сразу заплакала и, закрывая лицо руками ушла.
— Господи, Боже мой,— прошептала она: — хоть бы скорее вырваться в настоящую жизнь!.. Что ж это такое… Митенька, мой милый! Что ж ты…
И она сама не знала, чего ждала от него.
Так прошел день, тяжелый, скорбный, и скучный.
Совсем перед вечером сиделка пришла и позвала Сашу.
— Там вас спрашивают.— сказала она.
— Пришел! А я-то… глупая!— чуть не вскрикнула Саша и почти бегом, легкая и радостная, вся замирая от любви и ожидания чего-то невероятно радостного, светлого, побежала по коридору.
— Вы— Козодоева?— спросил он сердито, сердясь вовсе не на нее, а на увеличившуюся в этот день одышку и боль в груди.
— Я, — ответила Саша с размаху останавливаясь перед ним.
— Я к вам от Рославлева,— сказал Семенов.
— Ах, пожалуйста,— почему-то сказала Саша и покраснела.— Они не больны? — тревожно прибавила она.
— Нет, здоров… должно быть,— сердито ответил Семенов и закашлялся.
Саша молчала.
— Рославлев просил меня сказать вам, что он теперь уезжает и, вероятно, долго не будет… то есть не то, а просто… вот вам тут деньги, — сквозь кашель со злостью выкрикнул Семенов, не глядя на Сашу и доставая из кармана пакет, который он сам тщательно склеил утром,— и если вам тут не нравится, так он похлопочет… место в магазине портнихи, мадам Эльзы, что ли…
Саша молчала. Семенов с удивлением взглянул на нее и стоял, неловко протянув деньги.
Было так тихо, что слышно было как ходил кто-то, шаркая туфлями и звонко плюя куда-то.
— Возьмите деньги,— сердито проговорил Семенов.
У него кружилась голова от слабости и в ушах звенело, и ему уже не было дела ни до кого и ни до чего на свете, кроме тупой, ноющей боли в груди.
Саша взяла.
— Больше ничего?— спросил Семенов.
— Ничего,— только прошевелила губами Саша.
Семенов помолчал.
— Ну, прощайте.
— Прощайте.
Семенов пошел прочь, согнув спину и покашливая.
Саша долго и тихо стояла и смотрела в спускающуюся с лестницы худую, потертую спину студенческого сюртука; потом положила деньги в карман и пошла в «дежурную» комнату. Там она прилегла на кровать и сжалась в комок, точно стараясь, чтобы никто ее не видел.
— Больны, Козодоева?— спросила сиделка.
— Неможется,— тихо ответила Саша.
— Долго ли тут заболеть!— с ненавистью к кому-то проговорила сиделка.— Так я за вас поставлю дежурную, а вы полежите. Градусник поставьте.
— Хорошо,— покорно ответила Саша.