X
Когда Рославлев, все еще весь переполненный смутного, приятного и немного недоумевающего чувства, приехал домой и прямо прошел в свою комнату, в дверь к нему тихо постучалась и позвала его сестра.
— Митя! Можно к тебе?
Рославлев очень любил всех своих родных, сестру больше всех. Теперь когда было так весело и хорошо, видеть сестру доставило ему большое удовольствие.
— Можно, можно! — закричал он весело и нежно.— Входи, Нюня!
Нюня отворила дверь и вошла. Как всегда, что особенно умиляло брата, она была такая чистенькая и свеженькая, что вся комната как будто осветилась и наполнилась свежим, приятным запахом чистоты и молодости.
Но лицо у нее было нерешительное и смущенное.
— Что скажешь хорошего? — спросил Рославлев, застегивая тужурку. Хотя все они жили очень дружно, но были воспитаны более чем щепетильно и никто не позволял себе неаккуратности в костюме при матери и сестре.
Нюня села на кушетку и, подняв на брата смущенные, красивые глаза, заговорила с таким видом, что было видно, как долго и обдуманно она собиралась к нему.
— Митя, ты не сердись на меня, я хотела тебе сказать, хотя это, конечно, не мое дело, что папа так недоволен тобою, что я просто боюсь за ваши отношения,— деликатно смягчая значение своих слов, сказала она.
Рославлев сразу догадался в чем дело, и ему стало холодно, как будто его поймали в скверной и мальчишеской проделке. Он тупо стоял перед Нюней, не смея отвести глаз, и судорожно шевелил пальцами левой руки. И Нюня смотрела на него, и в ее глазах ясно выражались смущение и смутное тревожное любопытство. Она знала, что существуют дома терпимости и что их посещают все молодые люди, но никак не могла представить себе, что и брат тоже бывает там. Она была чистая девушка и даже боялась думать о таких сторонах жизни, но инстинкт тревожил ее, подсказывая то, что делал брат, и что-то смутно и интересно волновалось в ней.
— Что же, Митя? — вздрагивающим голосом спросила она.
И опять Дмитрий Николаевич с недоумением подумал:
«Да что же это в самом деле? Неужели это действительно гадко, или все так опошлились, что уже не могут видеть ничего кроме гадости… даже в самом хорошем деле!..»
— Видишь ли, Нюня— заговорил он таким голосом, точно заикался на каждом звуке,— это очень тяжело… что мы с отцом не понимаем друг друга… И что, вообще…
— Ты бы попробовал объясниться с ним,— робко предложила Нюня, вдруг испугавшись, что он заговорит о том, о чем ей очень хотелось, чтобы он заговорил.
— Вряд ли он поймет меня, — с горечью сказал Дмитрий Николаевич, и очень красивою показалась ему эта горечь и ободрила его: — слишком разных взглядов мы с ним люди.
— Митя, наш папа всегда был человеком интеллигентным,— слегка обижаясь за отца, возразила Нюня.— Его взгляды всегда были самые лучшие, всегда честные… И если то… все это хорошо, то он поймет…
Чувство нежности к отцу появилось у него; Дмитрий Николаевич почувствовал слезы на глазах и решимость прямо и откровенно сказать все. Он подошел к Нюне и, взяв ее за плечи, простым и грудным голосом проговорил:
— Ты права, Нюня… Но ты сама не считаешь меня дурным?
«Вот оно!» — с испугом и замирающим любопытством подумала Нюня и, подняв глаза и усиливаясь не покраснеть, ответила:
— Я знаю, что ты не способен ни на что… гадкое…
— Спасибо,— растроганно ответил Дмитрий Николаевич, искренно чувствуя в эту минуту, что не способен ни на что дурное, и, не опуская рук сказал.— Больно видеть, Нюня, что именно то, что ты считаешь самым святым, понимается людьми близкими, как… преступление,— докончил он, испугавшись слова «разврат», которое пришло ему в голову.
— Митя, пойди к папе! — вдруг со слезами на глазах и с особенным проникновенным звуком голоса сказала Нюня.
Дмитрий Николаевич смутился, и замялся, но глаза Нюни так доверчиво и с такой любовью смотрели на него, что он, против воли путаясь, проговорил:
— А он дома?
— Дома… он в кабинете и один… Пойди, Митя!— умоляющим голосом протянула Нюня и взяла его за руки.
— Хорошо… я пойду,— неровно проговорил Дмитрий Николаевич, медленно подвигаясь к двери.
— Ты так обрадуешь этим маму и меня,— ободряя говорила Нюня, идя с ним.
Дмитрий Николаевич решительно подобрался и пошел, но в дверях остановился и, поддаваясь внезапному влечению, спросил, глядя прямо в глаза Нюне:
— А ты бы сделала на моем месте так?
— Конечно! — твердо ответила Нюня, потому что была в этом убеждена.
— Если бы ты видела эту девушку,— вспоминая Сашу и испытывая какое-то нежное и тревожное чувство, продолжал Дмитрий Николаевич,— она такая несчастная. И не она виновата перед обществом, а общество перед нею…
— Да, да,— вдруг испуганно согласилась Нюня; ей показалось, что он хочет предложить ей увидеться с этой девушкой.
Дмитрий Николаевич хотел еще что-то сказать и не находил слов, а Нюня поспешно перебила, чтобы не дать ему высказать:
— Да где ты узнал?…
— Да там… товарищи сказали,— весь багровея от прилившей сразу крови, упавшим голосом проговорил Дмитрий Николаевич. — Так я пойду…
— Да, иди, иди,— также упавшим голосом и так же торопливо сказала Нюня, почти догадываясь и боясь догадаться.
Она осталась в комнате, а Дмитрий Николаевич пошел в кабинет отца. И у обоих у них осталось такое чувство, точно они оба сказали что-то лживое и злое.
и, избегая смотреть на него, что вошло ему в привычку за последние дни, когда между ними явилось это невысказанное неприятное чувство, встретил его притворно-беззаботным возгласом:
— А, это ты… А я думал, ты еще не приезжал.
— Давно уже дома,— ответил Дмитрий Николаевич таким же притворно-беззаботным голосом.
Он сел против отца и, взяв со стола папиросу, стал закуривать. Отец смотрел на него искоса с мучительным и огорченным выражением. Как раз сегодня он говорил с женой о сыне, и у них было решено деликатно поговорить с ним. Но ему хотелось, чтобы сын сам заговорил об этом и тем доказал, что он верит ему и уважает его.
«Кажется, я могу рассчитывать на это?» — говорил Николай Иванович, намекая не на отцовские права, а на свою литературную деятельность, в честности и передовитости которой он никогда не сомневался. Ему казалось, что написать три книги таких рассказов, какие написал он, хорошее и большое дело, и в праве его на уважение и доверие всех никто не может сомневаться.
— Слушай, папа, — с усилием заговорил Дмитрий Николаевич, притворяясь, что небрежно следит за клубами дыма: — я заметил, что ты мною недоволен, и знаю, за что, но… только…
Николай Иванович, волнуясь, встал и заходил по комнате.
— Ну, да… я знаю, я знаю,— перебил он, мучительно краснея, — что ж, по существу в этом нет ничего такого… и если мы с матерью… то только ради тебя…
Дмитрий Николаевич был очень рад, что отец говорит сам, и молчал, уставившись в узор ковра.
«Но если нет ничего в этом позорного, то отчего же мы все так волнуемся?»— невольно пришло ему в голову.
— Видишь ли,— решившись прямо перейти к этому вопросу, продолжал отец,— я сам был молод, конечно,— он робко улыбнулся,— и небезупречен в этом отношении… да и никто небезупречен, все люди, все человеки,— опять улыбнулся он и заторопился, — это физиологическая потребность, тут ничего не поделаешь, но зачем же подчеркивать это? Если ты чувствовал себя виноватым по отношению к этим жертвам общественного темперамента, то ты мог бы принять такое или иное участие в обществах… благотворительных, но так… право, Митя, выходит некрасиво!.. Ты прости меня…
Дмитрий Николаевич покраснел и еще упорнее стал изучать узор на ковре. Ему ясно припомнилось, что он и сам чувствовал все время что-то грязное в этой истории и не мог понять, что именно.
— Я, ты знаешь,— помолчав, точно дожидаясь ответа и не дождавшись, проговорил отец,— сам не мало поработал над этим вопросом, лет десять тому назад меня даже звали в шутку ангелом-хранителем этих дам, и вряд ли не лучшие мои вещи написаны ради уяснения обществу его ответственности перед этими несчастными!..
Дмитрий Николаевич значительно кивнул головой. Хотя он и говорил сестре о том, что отец вряд ли поймет его, но в глубине души чрезвычайно гордился отцом, как писателем.
— Ну, вот,— обрадовался отец,— и я не могу не радоваться тому, что ты сделал, по идее… но это надо было не так… И, знаешь, раз уже ты запутался, я готов дать тебе денег… пристрой ее в мастерскую… в какую-нибудь. Но самому тебе принимать близкое участие не стоит… Невольно у всякого является мысль о том, где ты с ней познакомился и какие у вас отношения теперь… Хотя я, конечно, уверен, что теперь ничего нет… Это было бы уже совсем… нехорошо!— с искренним чувством сказал Николай Иванович.
Как и сын, он не уяснял и не мог бы уяснить, почему именно это нехорошо, но был твердо в этом уверен. А Дмитрию Николаевичу показалось, что он ударил его этими словами. Он беспокойно зашевелился и бросил папиросу, но в следующую минуту, как и всегда, когда он открывал в себе что-нибудь дурное, Дмитрий Николаевич подыскал оправдание:
«Но ведь теперь совсем не то, тогда было свинство… разврат, а теперь я… совершенно искренно, я…»
Но это оправдание испугало его еще больше, чем слова отца.
И Николай Иванович заметил это по его лицу и, понимая в другом смысле, заторопился кончить свое объяснение:
— Я понимаю, что тебе это тяжело, и мне самому неприятно… Но ты понимаешь, что я решился только для твоего же блага… Повторяю, история, в основании которой лежит самое благородное чувство, благодаря обстановке, так сказать, принимает некрасивую окраску… Притом ты знаешь наши нравы, знаешь, как на это посмотрят… пойдут сплетни и даже, как я заметил, уже и пошли… Об этом постарался Гвоздилов, конечно… Ты сделал большую ошибку, что заговорил с ним… Попросить бы лучше Истаманова, что ли.
И, желая приласкать сына и затереть в нем дурное впечатление от объяснения, Николай Иванович слегка обнял его и ласково проговорил:
— Мы с матерью так любим тебя и уважаем, что нам больно было бы, если бы твое имя хоть одним краем волочилось в грязи… А ты знаешь, что для дурных людей этого достаточно…
В соседней комнате раздался голос его жены и Нюни. И, торопясь, Николай Иванович быстро договорил:
— Не правда ли, с этим вопросом покончено?.. Да ведь и сделал ты совершенно достаточно! Чего ж еще… Передай ей эти деньги и все прекрасно кончится!
— Ты очень добр! — смущенно пробормотал Дмитрий Николаевич.
Они пожали друг другу руки, как два друга. Такие отношения нравились им обоим.
Провожая сына до дверей, Николай Иванович с нежным удовольствием смотрел в его еще нежное, но уже мужественное, красивое лицо и хотел сказать:
«А главное, я боюсь, что ты увлечешься этой… такие благородные, милые юноши легко увлекаются идеей спасения этих тварей; я сам когда-то чуть не женился на проститутке… А это было бы ужасно!»
«Она ушла тогда от меня… а то бы… И слава Богу, вовремя убедился, что если кто желает их спасения, то это спасающие, а не спасаемые!»