V
Следующий день был приемным днем во всех больницах, и почему-то его сделали приемным и в приюте.
Небо посветлело, солнце ярко светило в окна, так что, казалось, будто на дворе радостная весна, а не гнилая осень. Было так много света, что даже на угрюмые мутно-зеленые столы и табуреты было приятно и легко смотреть. Чай пили в общей комнате, пили чинно и молча, потому что боялись надзирательницы, у которой было много испорченной желчи.
Но Саше казалось, что так тихо и чинно вовсе не потому, а оттого, что здесь, в этой совершенно иной жизни, так и должно быть: светло, тихо и чинно. И все это ужасно нравилось Саше, даже возбуждало в ней чувство восторженного умиления. Глаза у нее поминутно делались влажными и тихо блестели.
«Господи, как хорошо-то…»
А когда Саша вспомнила те радостные и светлые думы, которые передумала она в эту «великую» (именно так, как называла она всегда ночь под светлое Христово Воскресение, Саша назвала себе первую ночь, проведенную в приюте), ей стало так радостно, что она начала тихо и широко улыбаться навстречу полному золотой пыли солнечному лучу, падавшему через всю комнату блестящей полосой.
Но в ту же минуту она поймала на себе пристальный и колючий взгляд надзирательницы, вдруг загадочно прищурившейся, и смутилась так, что даже испугалась. Густой румянец стал разбегаться по ее молодому и еще совсем свежему лицу.
«Чего обрадовалась?» — с грустью, откуда-то вынырнувшей незаметно для нее самой, подумала Саша, стараясь не глядеть по сторонам.— «Уж и забыла… подумаешь!.. Так тебе и смеяться… сидела бы, коли уж Бог убил».
И как будто в столовой стало темней, скучно и глухо, и золотой столб пыли куда-то пропал.
«Исправляющаяся! — с иронией думала надзирательница, машинально помешивая ложечкой жидкий простывший чай и не спуская с Саши злого и презрительного взгляда.— Мысли-то их в комитет бы представить!.. У, дурачье!— подумала она о комитетских дамах.— Да этих потаскух хлебом не корми… Разве могут они не то что оценить, а хотя бы понять смысл этих забот о них общества?— вдруг поджав губы, мысленно произнесла она где-то слышанную, очень ей понравившуюся и не совсем ясно понимаемую фразу.
И потом ей почему-то страстно захотелось схватить Сашу за косу и дернуть по полу так, чтобы в пальцах клочки волос остались.
«Тварь подлая…. не спасать тебя, а в остроге сгноить!..»
После чаю все сразу заторопились и, еле сдерживаясь, чтобы не побежать, разошлись по комнатам, стали шушукаться и хлопотать.
Саша сидела возле своей кровати, к жесткому коричневому цвету и мертвым прямым складкам которой она все не могла привыкнуть, и смотрела с удивлением и любопытством, как прихорашивались ее товарки. На них оставались те же странные неуклюжие платья, но все как-то подтянулись: талии стали тоньше, платья опрятнее застегнулись. Блондинка с красивым голосом взбила чуб и стала прелесть какой хорошенькой, а женщина с животом украсила свои бесцветные жидкие волосы голубой ленточкой. И эта ленточка наивно и робко, не в такт ее движениям, болталась у нее на голове.
«Вовсе не хорошо!» — мелькнуло в голове у Саши.
Блондинка улыбнулась, поймав ее взгляд на голубую ленточку.
Саша ответила радостной улыбкой.
— Какая вы хорошенькая!— с искренним восторгом сказала она.
— Правда? — коротким горловым смешком возразила блондинка.
— Ей-Богу!— улыбнулась Саша.— Только платье бы вам другое… и совсем бы красавицей стали… У меня одно было, красное, и вот тут…
Саша подняла руку, чтобы показать, но вдруг вспомнила, разом замолчала и, растерянно мигая, потупилась.
«Разве можно про это вспоминать?» — укорила она себя, с усилием подавляя в себе жалость о красном платье и желание рассказать о нем.
— Полынова… к вам…
Полыновой оказалась женщина с большим животом. Должно быть, она, хоть и нацепила ленточку, никак не ожидала, что к ней придут. Она сильно и болезненно вздрогнула и как-то вся бестолково засуетилась, хватая руками и обдергивая ленточку и платье. Ее невыразительное длинное лицо побледнело, а тусклые голубенькие глазки выразили-таки растерянность и жалкий испуг.
— Ну?— крикнула надзирательница, и голова ее выскользнула.
Полынова, путаясь и торопясь, ушла за нею, все с тем же испуганным лицом, и Саше показалось, будто она перекрестилась на ходу, быстрым и мелким движением.
— Пришел-таки, — с выражением и сочувствия и насмешки, сказала блондинка.
Рябая отозвалась равнодушным басом:
— Все один черт… Не женится он… охота ему!.. А она— дура!
Тут только Саша заметила, что одна эта рябая и не думала прихорашиваться, а неподвижно сидела на своей кровати, придавив ее каким-то странно тяжелым телом.
Опять отворилась дверь и опять скрипнул сухой голос:
— Иванова.
Блондинка встала и засмеялась.
— Вы чего радуетесь? — сухо и недоверчиво спросила надзирательница.
Ее всегда злило и даже оскорбляло, когда эти женщины, которых она считала неизмеримо ниже себя и недостойными даже дышать вольно на свете, радовались или хоть оживлялись.
Но блондинка, не отвечая и все смеясь, поправила на себе волосы и пошла из комнаты.
Потом вызвали Сюртукову, ту самую толстую и дурнорожую женщину, которая ночью храпела, и Кох, бледную тощую девушку с бородавкой на длинной шее. Они ушли, и в комнате стало совсем пусто и тихо. Воздух был чистый, и всякий звук раздавался чересчур отчетливо и дробно, еще больше усиливая тишину и пустоту.
Рябая неподвижно сидела спиной к Саше, и по ее широкой обтянутой толстой спине нельзя было догадаться, дремлет она или смотрит в окно…
Саша почему-то стеснялась двигаться и тоже сидела тихо. Было что-то странное и тоскливое в этой неподвижности и тишине двух живых людей, в этой светлой и чистой комнате. И Саша начала томиться неопределенным тяжелым чувством.
Она стала припоминать то, что думала ночью, но оно не припоминалось, вставало бледно и бессильно. Саша старалась уже насильно заставить себя испытывать то радостное и светлое чувство, которое так легко и всесильно охватывало ее душу, притаившуюся в темноте под жестким темным одеялом. Но вокруг было светло бледным, ровным светом и пусто молчаливой пустотой, и в душе Саши было так же бледно и пусто. Саша поправилась на кровати, сложила руки на коленях, потом стала крутить волосок, потом тихо и осторожно зевнула, и ей становилось все тяжелей и скучней.
Рябая зашевелилась и не поворачиваясь спросила:
— А к тебе придут?
Голос ее раздался сипло и глухо.
Саша вздрогнула и поспешно ответила:
— Не знаю…— и удивилась.
«Кто ко мне придет? — вдруг с тихой жалобной грустью подумала она, и как-то ярко и мило ей вспомнились Полька Кучерявая, рыжая Паша и другие знакомые лица. Она вздохнула.
Рябая что-то тихо сказала.
— Чего?— робко переспросила Саша.
— Ко мне-то придти некому… я знаю,— повторила рябая с странным выражением не то злобы, не то насмешки.
Саша, широко и жалобно раскрыв глаза, смотрела в ее широкую спину и не знала что сказать.
— У вас родных нет… значит? — неуверенно пробормотала она.
Рябая помолчала.
— Как нет… сколько угодно… Купцы, богатые, родные братья и сестры есть…
— Почему ж они?..
— Потому…
Рябая оторвала это со злостью и замолчала.
А тут дверь опять скрипнула, и когда Саша быстро обернулась, желтая голова смотрела прямо на нее. Что-то в роде какой-то смутной, совсем неопределенной, но радужно радостной надежды вздрогнуло в груди Саши.
— Козодоева… к вам…— проговорила надзирательница.
Саша даже вскочила и сердце у нее забилось. Но ей сейчас же представилось, что это ошибка.
— Ко мне?— срывающимся голосом переспросила она, странно улыбаясь.
Перед нею промелькнули все знакомые лица из публичного дома.
— Да уж к вам,— неопределенно возразила надзирательница и не ушла, как прежде, а ждала в дверях, пока Саша пройдет мимо нее.
Лицо у нее было такое, точно она Сашу увидала в первый раз и чему-то удивлялась и не доверяла. А Саше, во все время, пока она шла по коридору, казалось, что вот-вот она сейчас крикнет ей: «Куда?.. А ты и вправду думала, что к тебе пришли?.. Брысь на место».
Но надзирательница шла сзади молча, сильно постукивая задками туфель.
Совсем уж робко и нерешительно Саша вошла в отворенную дверь приемной и в первую секунду ничего не могла разобрать, кроме того, что в приемной три окна, стоят черные стулья, блестит пол и в комнате много людей.
Но сейчас же ей кинулся в глаза студенческий мундир и знакомое лицо. Будто ее качнуло куда-то, все смешалось в глазах, вздрогнуло и мгновенно разбежалось, оставив во всем мире одно, слегка красное, чудно-красивое и бесконечно милое, улыбающееся лицо над твердым синим воротником.
Студент неестественно улыбался и сделал несколько шагов ей навстречу.
— Здравствуй… те,— сказал он нерешительно.
Саша хотела ответить, но задохнулась — и только, и то как сквозь туман, поняла, что он протягивает ей руку. Неумело и растерянно она подала свою, и ей показалось, будто она пролежала себе руку, так неловко и трудно было ей.
— Ну, что ж… сядемте…— опять сказал студент и первый отошел в угол и сел.
Саша поспешно села рядом с ним, но как-то боком. Ей было неудобно, а скоро стало даже больно, но она не замечала этого.
Все смотрели на нее и на студента с любопытством и недоумением, потому что к приютским, бывшим проституткам, никогда не приходили такие люди. Одна блондинка Иванова улыбалась и щурила глаза на красивого студента.
Студент, смущенно и из всех сил стараясь не показать этого, смотрел на Сашу и не знал с чего начать, у него даже мелькнула мысль:
«Чего ради я пришел?..»
Но сейчас же он вспомнил, что делает благородное, хорошее дело и ободрился. Даже привычно-самоуверенное выражение появилось на его лице.
— Ну, вот вы и на новом пути!..— слишком витиевато начал он, почти бессознательно всем, и голосом, и складом фразы, и слегка насмешливым и снисходительным лицом, подчеркивая для всех, что он, собственно, ничего не имеет и не может иметь общего с этой женщиной, а то, что он пришел сюда, есть лишь каприз его, бесконечно чуждого всяких предрассудков «я». И ему все казалось, что это недостаточно понятно всем, и хотелось доказать это.
Саша в некрасивом странном платье, не завитая и не подрисованная, казалась ему незнакомой и гораздо хуже лицом и фигурой.
— Да,— сказала Саша таким голосом, как будто у нее во рту была какая-то вязкая тяжелая масса.
— Ну… это очень хорошо,— еще громче и еще снисходительнее сказал студент, разглядывая Сашу, и почувствовал, что ему как будто жаль, что Саша так погрубела и подурнела.
«А впрочем, она и сейчас хорошенькая»,— утешающе подумал он и, поймав себя на этой мысли, с болью рассердился: — «ка-акой, однако, я подлец!»
Эта мысль была не искренна, потому что он глубже всего на свете был уверен, что он не подлец, но все-таки и ее было достаточно, чтобы он стал проще и добрее.
— Если вам что-нибудь понадобится, вы скажите,— заторопился он,— то есть напишите… потому что я, может быть… не скоро… или там… я вам дам адрес… на всякий случай… вот…
Он торопливо достал очень знакомый Саше кошелек и достал из него карточку.
— Спасибо…— пробормотала она.
«Дмитрий Николаевич Рославлев»,— прочла она машинально одними глазами.
И вдруг, точно кто-то ударил ее по голове, Саша с ужасом подумала:
«Что ж я… ведь он сейчас уйдет!»
— Я вам очень, очень благодарна… потому как вы меня… из такой жизни…
— Ну, да, да… — заторопился студент, весь вспыхивая, но уже от хорошего чувства, приятного и просто гордого. — Вы поверьте… что я вам искренно желал добра и… желаю, и всегда готов…
«Что собственно готов?»— подумал он, и против его воли вдруг такой ответ пришел ему в голову, юмористический и циничный, что ему стало стыдно и гадко.
«Нет, я ужасный подлец!»— с искренним отчаянием, но еле-еле удерживаясь от невольной улыбки, подумал он, и это чувство было так мучительно, что он, сам не замечая того, встал.
«Уйдет, уйдет… дура… Господи!»— с тоской пронеслось у нее в голове.
Она всем существом своим чувствовала, что надо что-то сказать, что-то необычайное, и совершенно не знала, что.
Но в эту минуту ей казалось, что если она не скажет этого и он уйдет, то тогда уж все куда-то исчезнет, будет что-то пустое и мертвенно-холодное.
— Так вы если что-нибудь… там подробный адрес,— бормотал студент и протягивал руку, как-то слишком высоко для Саши.
— До свиданья,— проговорил студент.
— Прощайте,— ответила Саша и спохватилась: — до свиданья…
И побледнела.
Студент нерешительно, оглядываясь на нее, пошел из комнаты.
— Так вы… — начал студент и замолчал, заметив, что повторяет одно и то же.
Вдруг Саша схватила его за руку и, прежде чем он успел сообразить, прижала к губам, опустила немного и опять, крепко прижавшись мягкими влажными губами, поцеловала.
— Что вы!— вспыхнул студент.
Это было новое, стыдное и приятное ощущение.
— Козодоева! Вы куда?— крикнула сверху надзирательница.— Этого нельзя!
От негодования у нее вышло: «нельса!»
— Я… еще приду… непременно приду! — весь красный и растерянный, почему-то ужасно боясь надзирательницы, торопливо пробормотал студент, сильно пожимая руку Саши.
Саша молчала и глядела на него бессмысленно блаженными мокрыми глазами.
— Ступайте назад! — крикнула надзирательница.
у Саши, когда она отошла от Любки, плакавшей за роялем. Но у него это чувство было мучительнее и сознательнее.
«Но ведь я же поступил с нею хорошо… вообще… и никто, — с удовольствием подумал он, — из моих… знакомых не сделал бы этого!»
И это соображение, бывшее искренним и уверенным, обрадовало и успокоило его.