IV
Саша не спала почти всю ночь и все думала. Ибо перед ней, маленькой женщиной с маленьким и слабым умом, встал какой-то громадный и неразрешимый вопрос.
Было темно и тихо. Свет от уличных фонарей падал через окна на потолок и неясно ходил там, вспыхивал и темнел. С улицы слабо, больше по дрожанию пола, доносилось редкое дребезжание извозчичьих дрожек по оттаявшей к ночи мостовой. Была сильная мокрая оттепель и слышно было, как за окном падали на железный карниз крупные тяжелые капли. Все спали и на всех кроватях смутно чернели неопределенные темные бугры, прикрытые такими же твердыми, с деревянными складками, одеялами.
Саша блестящими глазами из-под уголка одеяла как мышь, оглядывала комнату и чутко прислушивалась ко всякому звуку, и к падению грустных капель за окном, и к скрипу дальней кровати, и к тяжелому долгому дыханию, и к непрестанному хриплому храпу, откуда-то из темноты разносившемуся по комнате.
даже вздрогнула и порывисто уткнулась лицом в жидкую подушку, на которой наволочка лежала грубыми складками.
Саша только теперь поняла, что прежняя жизнь кончена. Что уже никогда не будут ее заставлять ласкать пьяных и противных мужчин. Не будут бить, ругать, что весь этот чад ушел и не повторится. А впереди, точно восходящее в тихом радостном сиянии солнце, стало светить что-то новое, грядущее, радостное, чистое и счастливое. И уже от одного сознания его Саше показалось, что она сама стала легче, чище, светлее. Что-то сладкое давнуло Сашу за горло, и горячие тихие слезы сразу наполнили ее глаза и смочили возле щек нагревшуюся, пахнущую мылом подушку.
«Господи, Господи… дай, чтобы уж больше… чтобы стать мне такой… как все… дай, Господи, дай!..»— с напряженным и рвущимся из груди чувством непонятного ей восторга и умиления, почти вслух прошептала Саша.
Саша хотела вспомнить все обиды, Польку, «тетеньку», Любку, но мысленно отмахнулась рукой.
«Бог с ними!.. Было и прошло… и быльем поросло! Теперь уж все, все будет совсем по новому… Буду ж и я, значит, человеком, как все… тогда уж никто не крикнет… как тот усатый в участке. Господи, Господи… Создатель мой!.. До чего ж хорошо это я надумала… Будто уж и не я вовсе… Знакомые у меня теперь будут настоящие… Сама буду в гости ходить… работать буду так… чтобы уж никто-никто и не подумал»…
Как-то незаметно для самой Саши всплыл перед нею образ того студента, который устроил ее в приют.
«Красавец мой милый!» — бессознательно, с бесконечной важностью и благоговением прошептала Саша, и уже когда прошептала, тогда заметила это.
Ей было привычно, ничего не чувствуя, называть всех, бывших у нее, мужчин ласкательными словами, но теперь ей стало стыдно, что она подумала так о нем. Но так хорошо стыдно, что слезы легко опять набежали на блестящие широко раскрытые на встречу слабому свету из окон, глаза. Саша тихо и радостно улыбнулась себе.
«Миленький, золотой мой», — с невыразимым влекущим чувством, прижимаясь к подушке, стала подбирать все известные ей нежности Саша. И все ей казалось мало, и хотелось придумать еще что-то, самое уж нежное, хорошее и жалкое.
«Спаситель вы мой!»— почему-то на «вы» вдруг придумала Саша, и именно это показалось ей так хорошо, нежно и жалко, что она заплакала.
«Чего ж я плачу?»— спрашивала она себя, но крупные и теплые слезы легко, сладко струились по ее щекам и расплывались по подушке.
Твердое одеяло сползало с ее разгоревшегося тела и подушка смялась в совсем крошечный комочек, на котором было твердо и неудобно лежать.
«Какие тут постели скверные», — машинально подумала Саша, не переставая улыбаться сквозь слезы своим другим мыслям.
И тут только Саша в первый раз совершенно ясно вспомнила и поняла, почему именно она ушла из дома терпимости. Она припомнила, как ей было тяжело и грустно еще до смерти Любки, как все было ей противно и грустно.
«Что Любка бедная, царствие ей небесное, повесилась, только, значит, меня на мысль натолкнуло… и Полька Кучерявая тоже… Полечка Кучерявенькая!— ласково жалеючи вспомнила Саша: — надо и ее оттуда вытащить, она, глупенькая, сама и не додумается как… а и додумается, так побоится!.. Слабенькая она»…
Вдруг в комнате стало совсем темно. Саша подняла голову, но сразу ничего не увидала, кроме иссиня-черного мрака. Из темных окон уже не падал на потолок свет, а стекла только чуть-чуть серели в темноте.
«Фонари тушат… поздно…» — подумала Саша.
И, закрыв глаза, стала опять вспоминать, почему «это» вышло, и когда все началось, и почему именно студенту сказала она об этом. С самого начала ей было противно, грустно и трудно привыкнуть к такой жизни; и пошла она на это только от тяжелой, голодной и безрадостной жизни. Она всегда считала себя, и действительно была, очень красивой и больше всего в мире ей хотелось, чтобы в нее влюбился какой-то невероятный красавец и чтобы у нее было много прекрасных костюмов.
«Иная рожа рожей, а оденется, так глаза слепнут… а ты, тут, идешь, по грязи подолом шлепаешь… на башмаках каблуки съехали, подол задрипанный, кофточка старая, мешком сидит… красавица!.. Так мне обидно было… Тогда около ресторана… гусар даму высаживал, а я загляделась и даму толкнула, а он меня как толкнет!.. Посмотрела я на нее: старючая да сквернючая… и так мне горько стало… А тут «тетенька» обхаживать начала… я ей сдуру все про гусара и как мне обидно, рассказала… а она так и зудит, так и зудит, что будут и гусары, и все… и что красавица я первая, и что мне работать, гнуться да слепнуть— глупость одна… с какой радости?.. А я себе и думаю: «и вправду глупость одна… с какой радости?..»
«А ведь я тогда тоже удавиться хотела!» — с холодным ужасом вспомнила Саша и сразу широко открыла глаза, точно ее толкнул кто. Ей почудилось, что тут возле кровати стоить неподвижная, мертвая, длинная-длинная Любка.
А все было тихо, слышалось ровное дыхание спящих и стало будто светлее. Опять были видны темные бугорки на кроватях и мало-помалу становилось все серо, бледно и как-то прозрачно. По-прежнему храпел кто-то, томительно и нудно, а за окном капали на подоконник одинокие тяжелые капли.
«Так и хотела… Помню, напилась здорово… думала, как напьюсь, легче будет, не так страшно… и крючок приколотила… А за мной, значит, следили… за всеми первое время следят… «Тетенька» меня тут и избила… чуть не убила!.. А потом и ничего… скучно стало…».
Саша припомнила, не понимая, что потом нашла на нее глубокая, тяжелая апатия, и когда прошла, то унесла с собой всякую нравственную силу и стыд, не было уже ни силы, ни желания бороться. Потом было пьянство, разврат, шум и чад, и она привыкла к этой жизни. Но все-таки Саша помнила очень хорошо, что совсем весело и спокойно ей никогда не было, а все время, что бы она ни делала, где-то в самой глубине души, куда она сама не умела заглядывать, оставалось что-то ноющее, тоскливое, что и заставляло ее так много пить, курить, задирать других и развратничать.
«А почему ему… почему ему сказала?.. Да потому, что он меня и взбередил тогда… слова эти сказал, милый мой красавчик!..».
И опять Саша придумывала нужные слова и припоминала весь тот вечер, когда этот студент был у них в первый раз, пьяный, веселый, и очень ей понравился, смеялся, пел, а Саше сказал:
— Цены тебе, Сашка, нет!.. Ты— красавица! Прямо красавица! Кабы ты не была девкой, я бы на тебе женился! Ей-Богу, женился бы, потому что ты лучше всех женщин, каких я знаю… И зачем ты, Сашка, в девки пошла?
Саша смеялась и вылила на него полстакана пива, но он не рассердился, а вдруг загрустил пьяной, слезливой грустью.
— И неужели ты не понимаешь, что ты над собой сделала… а? Сашка!— горестно покачивал он красивой взлохмаченной головой, залитой пивом.
«жалкими» словами все, что она вынесла. И тут все точно поднялось в ней, давнуло за сердце, резнуло. Саша стала неудержимо плакать, отталкивать студента от себя, биться головой. Было это и потому, что она была пьяна, и потому, что она поняла, что сделала над собой что-то ужасное и непоправимое, как ей тогда казалось.
«Всю ночь тогда проревела», — задумчиво и тихо подумала Саша, глядя в посеревшие окна, печально и неподвижно смотревшие в большую, холодную и скучную комнату.
«С того и началось… это самое… затосковала я тогда насмерть!»