"Разсказы" г. Арцыбашева.
Молодой, сравнительно недавно начавшiй свою литературную работу писатель, г. Арцыбашевъ почти съ перваго своего выступленiя уже обратилъ на себя вниманiе и читателей, и критики. Все его разсказы - "Прапорщикъ Гололобовъ", "Конокрадъ", "Бунтъ" и др., выделялись изъ ряда другихъ, одновременно появившихся разсказовъ и очерковъ, ежемесячно печатающихся въ журналахъ и разныхъ сборникахъ. Что-то заставляло читателя вдуматься поглубже въ жизнь, дать себе отчетъ въ томъ, что его окружаетъ, и это что-то было такъ печально и въ то же время остро захватывало, мучило и безпокоило, не давая стряхнуть впечатленiе, навеянное разсказомъ. Исканiе правды жизни и противоречiе между жизнью деланной и той, настоящей, которая могла бы быть, вотъ что резко подчеркивалось въ этихъ разсказахъ, ярко выступало изъ-подъ наслоенiй жизни и мучило, не давая примиренiя. Эти черты еще резче и ярче проявляются теперь въ таланте г. Арцыбашева, когда его разсказы собраны вместе и даютъ возможность проследить, какiе вопросы мучатъ автора и подчиняютъ незаметно, но неодолимо и его читателя. Какъ же жить? И зачемъ все такъ нелепо и жестоко до ужаса слагается въ жизни? Неужели мы безсильны разорвать эти дикiя условiя жизни, создать новую, настоящую, хорошую жизнь, где бы все лучшее, въ нашемъ существе не подавлялось, не уничтожалось, не коверкалось въ угоду какому-то злому призраку, уродующему все и ломающему стихiйно, безсмысленно и безцельно? Авторъ даетъ ответъ на эти вопросы, и ответъ положительный, какъ увидимъ дальше.
Книга г. Арцыбашева начинается разсказомъ "Паша Тумановъ", который и по времени былъ первымъ разсказомъ его, хотя появился только теперь. Судьба его такъ характерна, что не мешаетъ сказать о ней два слова. Сначала онъ былъ переданъ авторомъ въ редакцiю "Русскаго Богатства", где его немедленно приняли и напечатали, но по независящимъ отъ редакцiи обстоятельствамъ разсказъ не могъ появиться. Тогда, это было какъ разъ въ самый разгаръ "Сердечнаго попеченiя" о средней школе покойнаго Ванновскаго, "Паша Тумановъ" поступилъ къ намъ, но и тутъ тоже "независящiя" обстоятельства встали непреодолимой преградой между авторомъ и читателемъ. По нашему совету г. Арцыбашевъ передалъ его въ журналъ безъ предварительной цензуры, где однако, узнавъ предварительную исторiю хожденiя по мытарствамъ этого разсказа, не решились его напечать. Можно подумать, что авторъ задался целью по меньшей мере "разрушить государство", а дело все въ томъ, что онъ далъ удивительно написанную картину душевныхъ мукъ юноши, который, затравленный школой, убиваетъ директора. Въ разсказе усмотрели нападенiе на систему средней школы и призывъ къ насильственному ея разрушенiю. Между темъ, въ немъ нетъ ни того, ни другого, потому что онъ гораздо значительнее и глубже. Авторъ поступилъ правильно, уничтоживъ бывшiй раньше подзаголовокъ: "поэма дореформенной гимназiи", такъ какъ гимназiя играетъ здесь не главную роль.
Паша Тумановъ обычный типъ юноши, начинающаго "мыслитъ и страдать", со всеми уклоненiями и порывами, свойственными этому неустановившемуся возрасту, когда все въ человеке находится въ движенiи. Отъ существованiя почти исключительно физiологическаго, свойственнаго детству, начинается переходъ къ самому важному - къ сознанiю себя человекомъ, къ осмысленному отношенiю къ обществу, къ окружающей жизни, къ людямъ. Въ этотъ важнейшiй моментъ перелома, когда въ насъ подымается впервые сознательная личность, Паша Тумановъ, какъ и тысячи его товарищей, не встретилъ никого, кто направилъ бы кипевшiя въ немъ силы на правильный путь духовнаго развитiя, а наоборотъ, все окружающее было такъ устроено, чтобы подавить въ немъ личность и отлить его, Пашу, по готовому и для всехъ одинаковому образцу.
"Почему такъ много, неопределенно много было упущено, Паша не зналъ. Отчасти это случилось по лени, отчасти по обстоятельствамъ, отъ Паши не зависящимъ, но главнымъ образомъ отъ того, что настоящая, действительная жизнь целикомъ захватывала своими интересами живого Пашу Туманова; а эта жизнь шла далеко въ стороне отъ мертвой неподвижной гимназiи". Одновременно съ чувствомъ жалости къ себе у него закипало и глухое озлобленiе противъ людей, которыхъ онъ считалъ виновными въ своемъ несчастiи, противъ директора гимназiи и преподавателя латинскаго языка. Онъ ошибался: причины его несчастiя заключались вовсе не въ этихъ двухъ чиновникахъ министерства народнаго просвещенiя, не въ ихъ относительныхъ достоинствахъ и недостаткахъ, какъ преподавателей, людей и чиновниковъ, а въ томъ противоестественномъ положенiи вещей, по которому двадцатилетняго юношу, жаждущаго смысла и интереса въ жизни, заставляли зубрить неинтересные, лишенные жизненнаго смысла учебники и, наоборотъ, лишали того, чего онъ въ теченiе всей юности добивался".
Чего же онъ добивался? Чего-нибудь невозможнаго, несуществующаго, надуманнаго, намечтаннаго необузданной фантазiей юности? Нетъ. Въ прекрасной сценке встречи после экзамена, на которомъ Паша провалился, со старикомъ-рыболовомъ, отцомъ тоже провалившагося товарища Паши, мы видимъ, что его влечетъ и радуетъ просто жизнь, здоровая, яркая жизнь, радующая его, какъ и все живое и здоровое. "Благодать!" - радуется старикъ весеннему дню, солнцу, птицамъ, плескающейся у его ногъ реки, и видя унынiе Паши удивляется. "Ну, не выдержали вы экзамена... Васька мой тоже не выдержалъ?... Ну, да. А ведь онъ, наверно, и въ усъ не дуетъ? А отчего? Оттого, что ему наплевать... Оно, конечно, получить свидетельство тамъ, на место поступить... Это хорошо... А только не въ этомъ сила... Много ли ума нужно, чтобы латинскiя спряженiя да геометрiю съ исторiей вызубрить? Сиди да зубри - только и всего. И не нужно это никому, а такъ только, чтобы местечко похлебнее потомъ добыть. Такъ, ведь, это какъ кому: иному ничего, кроме местечка, не нужно, ну тотъ и зубритъ, и старается... а иному вотъ эта река тамъ, да воздухъ, тому какое зубренiе? Тотъ и не зубритъ. А разве хуже онъ оттого, что ради теплаго местечка не старается? Такъ-то... Да, молодой человекъ, напрасно вы такъ... Ну, провалились... оно, конечно, непрiятно, но не хуже вы отъ этого не стали, ни лучше... такой какъ были, такимъ и остались, Право!.."
Оставшись одинъ, Паша задумался надъ этой, повидимому, нехитрой философiей старика, и хотя не могъ понять словъ его въ томъ глубокомъ смысле, который вкладывалъ въ свои спутанныя речи старый рыболовъ, но ему все-таки стало легче". И солнце, и река, и птицы снова засверкали для него, запели и заставили на минуту забыть и провалъ на экзамене, и его последствiя. Вместе съ нимъ становится легче и читателю при мысли, что, и въ самомъ деле, не одинъ "провалъ", бывшiй въ его жизни, куда легче можно бы перенести, если бы не те тысячи нитей всякихъ пустяковъ, которыми мы сами себя опутали и изъ-за которыхъ каждый изъ насъ "свету божьяго солнца не радъ". Совлечь съ себя эту паутину, порвать съ условностями, дать выходъ своему "я" на волю,-- "и сейчасъ же сводъ неба раздвинулся бы, вода стала бы прозрачнее и плескала бы звучнее, струйки весело зазвенели бы и заговорили въ гладкомъ песке, солнце стало бы ярче и теплее и послышалось бы много новыхъ звуковъ, живыхъ и смелыхъ, которыхъ онъ до этого не замечалъ".
сожаленiе въ секретаре полицеймейстера, къ которому онъ явился после преступленiя: "Бедный мальчикъ!.."
Да, истинно бедный, но, право, не беднее техъ, что "вызубрили" все требуемое для "тепленькаго местечка", которое исковеркало имъ душу, изсушило сердце и превратило въ живыхъ мертвецовъ, безъ воли, безъ желанiя и проблеска радости.
"Бунтъ"), таковъ прапорщикъ Гололобовъ, и докторъ ("Смехъ"), и другiе герои разсказовъ, которые не могутъ уже, не въ силахъ выбиться для настоящей жизни изъ узилища жизни деланной, условной и гнусной по своей дикости и безсмысленности.
Отсюда трагедiя каждаго изъ нихъ. Все, что въ нихъ есть человеческаго, прекраснаго и добраго, не находитъ примененiя въ жизни, выпавшей на ихъ долю. Напротивъ, все извращенное, навязанное внешними силами, все чуждое имъ по существу, по складу ихъ личности, торжествуетъ. Въ борьбе ихъ скрытой сущности съ этимъ внешнимъ ихъ существомъ они и погибаютъ, какъ "бедный мальчикъ" Паша, котораго уже после преступленiя пожалелъ секретарь полицiи, но никого не нашлось, кто пожалелъ бы его до преступленiя, кроме старика-рыболова.
Вотъ Купрiянъ-конокрадъ. Онъ "съ измальства мыкается... Ну, двенадцати годовъ съ батькой первую лошадь свели... У насъ все такъ... Еще дедъ промышлялъ, потому нетъ никакой возможности, земли мало, да и ту хоть брось!" Но онъ - коренной земледелецъ, земля его тянетъ: "такъ бы и взрылъ всю землю, и чтобъ зеленя, зеленя пошли кругомъ". Ему на мужиковъ "завидно". Онъ сильный, ловкiй и сердечный человекъ, какъ и все сильные, простые и здоровые люди. Онъ сходится по любви съ "солдаткой", жалея ея "сиротство", и когда приходитъ со службы-мужъ, не хочетъ ее покинуть, втайне надеясь спасти ее и сына отъ "смертнаго" боя мужа. Эта надежда и губитъ его: крестьяне ловятъ его на свиданiи съ любимой женщиной и, какъ конокрада, убиваютъ.
вовсе не зверь, онъ такой же крестьянинъ, тяготеющiй къ земле, какъ и Купрiянъ. Въ солдатчине онъ не забылъ ни жены, ни дома, и хотя "за пять летъ солдатчины Егоръ Шибаевъ совершенно отвыкъ отъ жены, но, темъ не менее, хорошо помнилъ, что въ деревне у него осталась жена, и хотя самъ, какъ всякiй солдатъ, жилъ съ другими женщинами, онъ твердо верилъ въ несокрушимость своихъ правъ надъ женой... Вспоминать о жене ему было всегда прiятно не потому, чтобы онъ ее любилъ, а потому, что онъ чувствовалъ себя солиднее, имея жену и домъ... Въ городе и солдатчине, онъ совершенно забылъ деревню и его не тянуло туда, но когда поездъ двинулся и понесся по чернеющимъ распаханнымъ полямъ съ кучками гнилого навоза и черными грачами, разгуливающими по межамъ, хорошее, радостное и оживленное чувство пробудилося у него въ душе, и онъ уже по целымъ часамъ гляделъ въ окно вагона на безконечныя серыя равнины, затянутыя серой завесой дождя и сливающiяся на горизонте съ такимъ же серымъ небомъ. Все то грязное, скверное и безтолковое, что насадила ему въ душу безсмысленная, непонятная его мужицкому уму и сердцу, солдатская жизнь, разомъ исчезло, уступивъ место сначала безотчетно радостному настроенiю человека, приближающагося после долгаго отсутствiя къ роднымъ местамъ, а потомъ и деловымъ соображенiямъ хозяина-мужика, проснувшагося въ немъ, несмотря на колоссальную величину той мерзости, разврата и лени, которая нашла на него въ казармахъ". Его мечты о жизни по хорошему сразу наталкиваются на неприглядную действительность: жена "связалась", да еще съ конокрадомъ. Дальнейшее естественно вытекаеть изъ этого столкновенiя вековыхъ взглядовъ на жену, какъ на собственность, съ разбитыми мечтами о хорошей жизни и еще съ чемъ-то, внезапно съ острой болью пробудившемся въ немъ. Избивъ жену до полусмерти, "онъ опустилъ голову на локоть и зарыдалъ, чувствуя, что испорчено навсегда и еще что-то хорошее, чего онъ и самъ не сознавалъ", и что можно назвать личнымъ достоинствомъ, что придавало ему въ собственныхъ глазахъ весъ и значенiе - уваженiе къ себе не какъ къ солдату, унтеръ-офицеру, не къ мужику-хозяину, а къ человеку, мужу и отцу. Забитая личность проснулась и въ немъ, но уже поздно и безъ пользы для него и для окружающихъ.
"Бунтъ". Это действительно бунтъ "на дне". Саша одна изъ обычныхъ жертвъ "общественнаго темперамента". Какъ она ни забита и унижена, но въ ней еще теплится искорка личности, не желающей примириться съ невозможностью выбиться, отстоять себя, и она взбунтовалась противъ жизни. Она молода, красива, здорова, и когда ея подруга погибаетъ отъ обычной, въ ихъ положенiи "случайности", Саша не выдерживаетъ. "И всегда-то такъ" - эти страшныя олова подымаютъ со дна души все силы личности, жаждущей жить, бороться, отстаивать свое "я". Весь ужасъ ея положенiя освещается какъ молнiей одной ясной, до боли яркой мыслью, что она, Саша, не человекъ, а вещь, хуже вещи... "Мы что тутъ?.. Такъ... падаль одна! Живемъ, пока сгнiемъ... А другiе же живутъ... свету радуются"... Разъ проснувшаяся личность уже не можетъ терпеть прежнее, Саша иди должна покончить съ собой, какъ ея подруга, иди уйти. "Куда? Тамъ видно будетъ. Уйти бы только!.." Но надежда на новую лучшую жизнь не оправдалась. Те тысячи нитей общественныхъ условiй, въевшихся въ душу каждаго, опутывающихъ насъ какъ паутиной, невидимой и темъ более крепкой, не даютъ ей выбиться со дна, развернуть своихъ силъ, проявить то прекрасное, человечное, что есть въ ней, и тянутъ ее назадъ. Она хочетъ жить, "свету радоваться", а ее приспособляютъ къ уходу за больными, приковываютъ къ разлагающейся отъ рака несчастной больной, требуютъ терпенiя, смиренiя, покорности. Но и противъ этого она не возстала бы, если бы видела цель впереди, хотя какое-нибудь утешенiе въ сознанiи, что это ее дедаетъ снова человекомъ, такимъ какъ все. Она любитъ, впервые любитъ настоящей чистой любовью, для которой не одно ея тело нужно, но и душа, какъ она думаетъ и веритъ. И въ этомъ чувстве она получаетъ самый важный и чувствительный для нея ударъ. Студентъ, который, поддавшись порыву, помогаетъ ей выбраться на поверхность, не можетъ спасти ее, потому что все противъ него - и его семья, и онъ самъ, смутно понимающiй, что ему не отделаться отъ особаго взгляда на "этихъ женщинъ". Саша снова "бунтуетъ", на этотъ разъ безповоротно, противъ всехъ. "Чортъ съ вами со всеми!" и кидается, какъ въ омутъ "на дно", откуда порывъ вынесъ ее было на поверхность на одну только минуту, чтобы затемъ кинуть туда уже навсегда. Этотъ двойной бунтъ личности, по истине, настоящая пощечина лицемерному обществу, въ которомъ все приспособлено для гибели души и нетъ средствъ для помощи, для спасенiя личности, которой въ борьбе остается разсчитывать только на себя. У кого не хватаетъ силъ, тотъ долженъ тонуть какъ Паша Тумановъ, Купрiянъ, Саша и тысячи имъ подобныхъ. Таковъ безотрадный выводъ, самъ собою вытекающiй изъ исторiи ихъ разбитыхъ существованiй.
А жизнь темъ не менее хороша! Вотъ что, какъ призывъ повторяется въ каждомъ почти изъ разсказовъ г. Арцыбашева. Она можетъ быть, она должна быть прекрасна, только не надо портить ее самимъ всякимъ вздоромъ, засоряющимъ душу, умъ, сердце. Авторъ страстно любитъ жизнь, его настроенiе полно жизнерадостности, и темъ трагичнее поэтому его печальныя повести о томъ, какъ люди сами дико, безсмысленно портятъ себе и другимъ эту чудную жизнь, только разъ каждому данную никогда уже не повторяющуюся.
"Она выходила ко мне на свиданiе черезъ вишневый садъ, по насыпи, въ тоненькую и белую березовую рощицу. Еще издали была видна ея высокая и гибкая фигура и мягкимъ силуэтомъ вырезывалась въ безконечно широкомъ и глубокомъ небе, усеянномъ золотыми, голубыми и красными звездочками и далеко облитомъ ровнымъ холоднымъ светомъ луны.
"За насыпью была густая, черная и жуткая тень, въ которой неподвижно и чутко стояли тоненькiе стволы березокъ и молчаливо тянулась отъ земли высокая влажная трава. Въ этой роще я ждалъ ее, и мне было жутко и весело въ прозрачной голубой тени. Когда въ небе, высоко надо мною, вырисовывался знакомый силуэтъ, я карабкался навстречу, скользя по мокрой траве, подавалъ ей руку, и мы оба, точно падая, стремительно сбегали внизъ, съ силой разгоняя густой воздухъ, развевавшiй волосы и шумевшiй въ ушахъ, влетали въ сумракъ и тишину рощи и вдругъ сразу замирали, по колени въ траве, сильно и смущенно прижимаясь всемъ теломъ другъ къ другу.
"Мы почти не говорили, и намъ не хотелось говорить. Было тихо, пахло страннымъ, таинственно непонятнымъ ароматомъ, отъ котораго кружилась голова, и все исчезало изъ глазъ и сознанiя, кроме жгучаго и тревожнаго наслажденiя. Сквозь тонкую, сухую матерiю я чувствовалъ, какъ чуть-чуть дрожало и томилось, наслаждаясь, молодое, сильное упругое и нежное тело, какъ подавалась и ускользала изъ моихъ влажныхъ пальцевъ круглая и мягкая грудь. Близко-близко отъ своего лица я виделъ въ темноте полузакрытые, какъ будто ничего не говорящiе, слабо и таинственно поблескивающiе изъ-подъ ресницъ глаза. Трава была мокрая и брызгала холодной, прiятной росой на голое тело, странно теплевшее въ прохладномъ и влажномъ воздухе. Какъ будто на всю рощу разносились торжествующiе удары нашихъ сердецъ, но намъ казалось, что во всемъ необъятно-громадномъ мiре нетъ никого, кроме насъ, и никто не можетъ притти помешать намъ среди этихъ сдвинувшихся березокъ, ночныхъ теней, влажной травы и одуряющаго запаха сырого, глубокаго леса. Время шло где-то вне, и все было наполнено однимъ жгучимъ, неизъяснимо прекраснымъ, могучимъ и смелымъ наслажденiемъ жизнью".
"гимнъ торжествующей любви"? И какое печальное заключенiе! Герой этого разсказа ("Жена") женится на любимой девушке и... скоро ничего не остается отъ этого ликованiя "могучимъ и смелымъ наслажденiемъ жизнью".
Отчего же произошло, что только изнанка жизни остается любящимъ супругамъ, а вся поэзiя, все, что приподымало ихъ надъ этой изнанкой и скрашивало ее, поблекло и улетучилось? Отъ пустяковъ житейскихъ, отъ непониманiя личности другъ друга и неуваженiя къ ней, отъ вздора, противъ которой защитой можетъ служить только неустанное стремленiе "впередъ и выше", отъ безцельнаго топтанiя на месте и нечеловечнаго взаимнаго отношенiя, когда столько надо нежности, не бросающейся въ глаза, но проникающей все и всюду, снисхожденiя къ слабости и высшей оценки взаимныхъ достоинствъ. Словомъ, уваженiе къ чужой личности должно стоять на первомъ плане. А вместо того въ жизни героя начинается обоюдное стесненiе, тысячи мелочей, возводимыхъ въ нечто столь важное, что вся старая жизнь, привычки и потребности каждаго подчинены именно этой мелочной, несущественной стороне, въ угоду которой приносится самое главное - свобода личности. Обе стороны оказались далеко не на высоте положенiя, и если не опустились "на дно" супружеской жизни, какъ огромное большинство, то лишь благодаря скорому бегству мужа, что дало имъ свободу и возможность вновь попытать счастья.
Другiе несчастливцы кончаютъ иначе, какъ подпрапорщикъ Гололобовъ или сумасшедшiй и докторъ въ очерке "Смехъ". Эти трое безличностей помешались отъ страха смерти. Представимъ себе такого Гололобова, какимъ онъ очерченъ въ разсказе: почти мальчика, плохо развитаго, но склоннаго къ рефлексiи и богомольнаго. Жизнь монотонная, день въ день, безъ выдающихся интересовъ и особаго содержанiя. Скучно, тускло, серо. И понятнымъ становится начинающiй мучить его вопросъ о безцельности жизни и неизбежности смерти. "Каждый человекъ долженъ думать о смерти, потому что положенiе каждаго человека есть положенiе приговореннаго къ смертной казни". Такъ гласитъ первое заключенiе, выведенное беднымъ подпрапорщикомъ изъ своего и общаго опыта. "Я не хочу умирать, но умру. Во мне есть желанiе жить, и весь я приспособленъ къ жизни, а все-таки я умру. Это и насилiе, и противоестественно". Противъ этого закона природы ничего не поделаешь, а потому не лучше ли, не дожидаясь, когда природа выполнитъ свой приговоръ, самому покончить съ собой. Но ведь это будетъ насилiе надъ самимъ собой",-- возражаетъ Гололобову слушающiй его странныя излiянiя докторъ. "Нетъ,-- отвечаетъ подпрапорщикъ. Это будетъ насилiемъ моего духа надъ природой... Духъ мой есть именно я, а тело только случайное помещенiе, не больше... Если бы тело мое было именно я, то я бы остался жить. Смерть не была бы тогда приговоромъ къ казни: ведь и после смерти моей тело останется. Тело есть вечно. Это фактъ: я умру, тело распадется на атомы, атомы сложатся въ какую-нибудь иную форму, но сами не изменятся, и ни одинъ не исчезнетъ. Можно даже допустить, что комбинацiя когда-нибудь повторится, и будетъ та-же форма. Это пустяки... Духъ умретъ... Я исчезну. Будетъ ли потомъ мои духъ святымъ въ раю, или грешникомъ въ аду, или переселится въ другое существо,-- я, именно я, мои пороки, привычки, смешныя и прекрасныя особенности, мои сомненiя, мой умъ, моя глупость, мой опытъ и мое незнанiе, все то, что было именно подпрапорщикомъ пехотнаго полка, человекомъ Гололобовымъ, все исчезнетъ. Будетъ, что угодно, но не Гололобовъ".
"И какой идiотъ думаетъ о томъ, какъ лучше и честнее и умнее жить, когда надо думать о томъ какъ ужасно умереть?" - со злобою восклицаетъ онъ. Но въ томъ то и дело, что и Гололобовъ, и докторъ не жили и не -- иначе, самая мысль о неизбежности смерти вовсе не была бы такъ мучительно-неотвязна для обоихъ. Побороть въ себе страхъ смерти можно только полнотою жизни, когда все силы души и тела принимаютъ деятельное участiе въ борьбе жизни, не давая ни минуты безцельнаго прозябанiя, сереникаго, стихiйнаго, неосмысленнаго существованiя, какое влачатъ тысячи тысячъ Гололобовыхъ и злополучныхъ сумасшедшихъ (разсказъ "Смехъ"). Для техъ, кто умеетъ отстоять себя и проявить все силы своего "я", и жизнь прекрасна, и смерть не страшна. Имъ ближе и понятнее, чемъ эта мертвящая философiя, всепримиряющая мысль безсмертнаго поэта:
И пусть у гробового входа
И равнодушная природа
Самъ авторъ не на стороне смерти. Онъ нигде этого не высказываетъ, но онъ слишкомъ любитъ жизнь, какъ мы видели, любитъ природу, которую описываетъ везде съ подкупающей красотой и художественностью. Онъ возмущается всякимъ насилiемъ, надъ чемъ-бы и въ чемъ-бы оно ни проявлялось. Въ разсказе "Кровь" (въ первоначальной редакцiи онъ былъ озаглавленъ "Диссонансъ", что излишне подчеркивало основную мысль) съ особенной яркостью проступаетъ его любовь къ природе и отвращенiе отъ всякаго насилiя, какъ вносящаго уродства, дисгармонiю въ жизнь, въ которой все полно для него гармонiи и красоты, хотя на самомъ деле это не совсемъ то такъ, и тамъ, где онъ видитъ только жизнь, скрывается подчасъ насилiе и смерть на каждомъ шагу. Въ этомъ очерке ярко проведена мысль о томъ противоречiи, которое вноситъ съ собой всюду человекъ. Предъ нами веселая компанiя, прiехавшая на охоту въ деревню, все интеллигентная молодежь, одухотворенная лучшими стремленiями, враждебная всякому насилiю, кровопролитiю и злобе. А между темъ съ перваго появленiя ея уже проливается кровь животныхъ, цыплятъ и барашковъ, которыхъ они кушаютъ, ни мало не смущая себя вопросами о погибшихъ жизняхъ. Далее идетъ кровопролитная потеха - охота, опустошающая и распугивающая мирное болото, где жизнь кишмя кишитъ. Въ любовномъ мастерскомъ описанiи этого уголка лучше всего сказывается жизнерадостное настроенiе автора.
"Болото было большое, кочковатое, съ мелкимъ и чистымъ озеркомъ посредине. Съ одной стороны болота разстилались безконечные, сплошь густо зеленые луга, а по другую - заняла еще почти безлистая роща, и чуть-чуть виднелись отсюда тоненькiя, какъ ниточки, стволы белыхъ березокъ. Все болото покрывали пухлыя круглыя кочки, между которыми всюду весело блестела вода и желтели камыши. Небо надъ болотомъ какъ-будто было еще чище и голубее, а воздухъ прозрачнее. Все было видно отчетливо и ярко, и последняя тростинка желтела на солнце, какъ золотая палочка.
"И, казалось, все болото было живое: за каждой кочкой была жизнь и шевелилось живое существо. Утки крякали спокойно и разсудительно, и ихъ мирное кряканье отчетливо было слышно на берегу. То тутъ, то тамъ какой-нибудь красавецъ селезень неожиданно срывался на воздухъ, съ крикомъ проносился надъ водой и, описавъ широкiй полукругъ, садился, шумно бороздя голубую воду, которая долго не могла успокоиться и вся рябилась, точно улыбаясь отражавшемуся въ ней небу. Длинноногiе кулички, съ востренькими носиками, вытянувъ тоненькiя комариныя ножки, одинъ за другимъ перепархивали съ кочки на кочку и съ радостнымъ пискомъ уносились все дальше и дальше къ синеющей роще. Далеко подымались две-три гусыни и, тяжело махая крыльями, перегоняя другъ друга, подымались невысоко надъ болотомъ и вдругъ грузно шлепались на чистое местечко, блестевшее между камышами. Тамъ, где болото было чище и начиналось озерцо, видны были десятки нырковъ, какъ черныя точки, быстро кружившихся по воде. Ближе, по мелкому месту чинно стояли на одной ноге, цапли и, втянувъ головы въ плечи, важно поводили длинными носами, точно любуясь природой. Белыя чайки, какъ всегда, кружились повсюду, припадая белой грудью къ воде, и опять взмывали кверху, махая длинными гибкими крыльями и зорко выглядывая по сторонамъ. Далеко вереницей пролетели гуси и опустились где-то за рощей, утонувшей въ волнахъ голубого воздуха и света.
"И все гомонило, кричало, пищало. И все эти могучiе звуки прекрасной вольной жизни сливались въ одинъ торжествующiй гулъ, покрывавшiй все озеро".
подъ выстрелъ птицъ ради дикой забавы. У нихъ нетъ даже того оправданiя, какое можетъ привести зверь, питающiйся другими животными, такъ какъ вся эта уйма перебитой птицы вовсе не нужна имъ, какъ пища. Имъ нужно упоенiе истребленiемъ, ихъ увлекаетъ самый процессъ убiйства, удача, ловкость, уменье убить какъ можно больше. "Ихъ лица горели, глаза блестели, шапки съехали на затылокъ. Убитая дичь ихъ уже не занимала, они торопливо, какъ попало, совали ее въ яхташи и опять устремляли воспаленные, широко раскрытые глаза на собаку, которая окровавленной и слюнявой мордой тянула впереди". А возвратившись съ охоты, пресыщенные убiйствомъ, усталые отъ крови, они снова и снова станутъ вести безконечные разговоры "о томъ далекомъ утопическомъ времени, въ которое они не верили, когда все, и люди и порядокъ жизни, будутъ не такими, какъ теперь, а гораздо лучше, когда будетъ ясно для всехъ разграничено понятiе о добре и зле".
резкое, изъ ряду вонъ выходящее, ужасное, чтобы заставить насъ задуматься и оглянуться. Смерть и гибель Купрiяна, Паши Туманова, Саши и другихъ, разве на минуту остановятъ нашу мысль, мы лишь скользимъ по поверхности жизни, не задаваясь вопросомъ, что происходитъ тамъ, въ глубине, где кроются причины этихъ несчастiй. Нуженъ ужасъ, чтобы встряхнуть человеческую толпу, пробудить въ ней полузадушенные человеческiе инстинкты, чувства взаимной любви и голосъ справедливости. "Ужасъ" - такъ названъ последнiй разсказъ г. Арцыбашева - потрясаетъ, вскрывая внезапно ложь, насилiе, животную грубость, царящiя въ общественныхъ отношенiяхъ, глубоко скрытыя подъ личиной лицемернаго порядка и тихаго благополучiя.
Предъ читателемъ одинъ изъ техъ многочисленныхъ фактовъ, которые редко и то лишь случайно всплываютъ наверхъ и становятся общимъ достоянiемъ. Совершено насилье надъ девушкой и, чтобы скрыть его, убiйство. Виновники - становой, следователь и докторъ, - случайно съехавшiеся по какому-то делу, случайно напиваются, случайно натыкаются на подвернувшуюся девушку и случайно-же совершаютъ преступленiе, которое, быть можетъ, уже не разъ совершалось каждымъ изъ нихъ и разве какъ своеобразный эпизодъ мелькало въ ихъ воспоминанiяхъ. Въ данномъ случае дело осложнилось, благодаря сопротивленiю жертвы и нежданной для нихъ самихъ смерти ея. Они вовсе не отпетые злодеи, а самые обыкновенные русскiе обыватели-чиновники, которымъ въ условiяхъ нашей обывательщины всякое съ рукъ сходило и безъ шума удавалось хоронить концы въ воду. Они искренно изумлены совершеннымъ и огорчены до глубины души и темъ, что наделали, и темъ, что изъ того воспоследовало. Но главное, что ихъ пугаетъ, это страхъ, страхъ огласки, шума, ответственности. Не само преступленiе терзаетъ и мучаетъ, а то, что за это надо ответить. "Минутами казалось доктору, что все это "такъ", ошибка, ошибка поправимая, что все это кончится, пройдетъ, и опять будетъ такъ же хорошо, весело и удобно жить, какъ прежде. Но вдругъ наплывалъ огненный непонятный туманъ: хорошенькая голая женщина, въ черныхъ чулкахъ, съ голубыми подвязками, женщина, которая мгновенiе была только вещью, съ которой делали они, что хотели, съ безумнымъ наслажденiемъ, жестокостью и властью, терзая мягкое, сладострастное, жгучее тело, вдругъ выплывала изъ тумана пьянаго безумiя и забвенiя - синимъ холоднымъ трупомъ. И жизнь исчезала, исчезла возможность жизни, будущiй день проваливался въ черную дыру безысходнаго страха. Вставали какiе-то карающiе образы, знакомыя лица становились чужими и страшными, подымались надъ головой неизбежныя властныя руки, и сердце падало, замирая, въ бездну стыда и страха".
Товарищи доктора, следователь и становой, хладнокровнее относятся къ случившемуся. Для нихъ весь вопросъ въ томъ, какъ скрыть все, а изворотливый, бывавшiй въ переделкахъ, становой сейчасъ же находитъ и выходъ. "Я сейчасъ узналъ, что двое мужиковъ видели, какъ сторожъ Матвей Похвальный выходилъ ночью изъ школы... А? Вотъ и спасенiе!.. Изнасилованiя не будетъ, будетъ грабежъ... грабежъ понятнее и не такъ громокъ!.. Понимаете?.. Сторожа сбить съ толку не трудно, я берусь"... Дело налаживается хорошо, но тутъ-то и сказывается сила ужаса. Молчаливая масса, тоже видавшая всякiе виды, не выдерживаетъ и вмешивается. Ее поражаетъ и двойное преступленiе, и его безнаказанность. Впечатленiе ужаса растетъ и распространяется. "Еще съ вечера невидимая и неслышимая, ползущая тайно изъ устъ въ уста, пошла во все стороны тяжелая молва о злодеянiи. Было совсемъ тихо, но въ этой мертвой тишине отчаянный крикъ, казалось летелъ отъ человека къ человеку, и въ душахъ становилось больно, страшно, и тяжелое, кошмарное, рождалось возмущенiе. Оно таилось въ глубине и какъ-будто уходило все глубже и глубже, но вдругъ неизвестно никому, какъ и где, точно крикнулъ въ толпе какой-то паническiй голосъ, оно вырвалось наружу, вспыхнуло и покатилось изъ края въ край. На разсвете рабочiе на бумагопрядильной фабрике и на ближайшей железной дороге побросали работы и черными кучками поползли черезъ поля въ деревню. - Сами убили да сами и судъ вели,-- заговорилъ тяжелый глухой голосъ, и въ его шопоте стало наростать что-то огромное, общее грозное, какъ надвигающаяся туча. Оно росло съ сокрушительной силой и стремительной быстротой. И въ своемъ стихiйномъ движенiи увлекало за собой все потаенное, задавленное, вековую обиду. Казалось, жизнь маленькой замученной женщины, въ детскихъ черныхъ чулкахъ съ наивными голубыми подвязками, воплотила вдругъ въ себя что-то общее, светлое, молодое, милое, безконечно и безнадежно задавленное и убитое. Не хотелось верить, не хотелось жить, и ноги сами собой шли въ ту сторону, какъ на зовъ погибающаго, голоса сами собой принимали грозное и отчаянное выраженiе"... А дальше подавленiе, усмиренiе, вся обычная житейско-русская обстановка, превосходно выписанная авторомъ, съ заключительнымъ аккордомъ: "Въ сарае, при волости, на помосте лежали рядами неподвижные мертвые люди и смотрели вверхъ остановившимися навсегда белыми глазами, въ которыхъ тускло блестелъ вопрошающiй и безысходный ужасъ"...
Этотъ прекрасный, на редкость выдержанный разсказъ выдвигаетъ идею ужаса въ ея чистомъ виде, въ какомъ въ жизни она не такъ-то часто встречается. Правда, жизнь последнихъ двухъ-трехъ летъ отчасти прiучила насъ и къ такимъ картинамъ... Но для автора важнее, какъ показываетъ нашъ разборъ его книги, обыденная жизнь, где изъ мелочей слагаются трагическiя исторiи, о которыхъ онъ повествуетъ съ такимъ талантомъ.
значенiе мелочамъ, подчиняемся имъ безъ борьбы и отравляемъ ими источникъ жизни - нашу свободную, гордую и чистую личность. Въ ней заложены задатки ко всему высокому и прекрасному, и нужно бороться со всемъ, что ведетъ къ подавленiю, а не къ развитiю личности. Не надо компромиссовъ съ совестью, довольно лжи и лицемерiя, отъ которыхъ мы задыхаемся, не замечая, какъ понемногу глохнутъ прекрасные зачатки, вложенные въ насъ природою, и душа засоряется всяческимъ житейскимъ соромъ до того, что уже ничто почти не въ силахъ ее разбудить...
Изъ приведенныхъ многочисленныхъ выдержекъ читатели могутъ убедиться, насколько оригинально разрабатываетъ свои всегда значительныя темы авторъ, никогда не довольствуясь поверхностнымъ описанiемъ, а стараясь, какъ истинный художникъ-психологъ, проникнутъ въ глубину душевныхъ движенiй своихъ героевъ. Его манера напоминаетъ несколько Л. И. Толстого - тщательностью анализа и углубленностью. Отчасти это сказывается даже во внешней форме его фразъ, въ виде нагроможденности "что" и вводныхъ предложенiй, съ целью до мельчайшихъ подробностей выяснить душевный процессъ. Темъ не менее, авторъ остается везде оригиналенъ и самостоятеленъ въ обработке темы и въ постановке вопросовъ. Влiянiе Толстого сказывается скорее въ направленiи художественной пытливости г. Арцыбашева, котораго захватываютъ везде важныя, вечныя стороны жизни, вопросы не временные, текущiе, злободневные, а всегда способные волновать сердца людей. Даже въ последнемъ разсказе "Ужасъ", г. Арбашевъ выдвигаетъ не злоупотребленiе бюрократической власти, а силу ужаса, его стихiйность и общественное значенiе. Сильнее чувствуется влiянiе Толстого въ более раннихъ произведенiяхъ г. Арцыбашева, какъ "Паша Тумановъ" и "Кровь", написанныхъ почти одновременно (хотя "Кровь" и была напечатана только въ 1904 г., но въ первой редакцiи "Диссонансъ" этотъ разсказъ былъ намъ известенъ одновременно съ "Пашей Тумановымъ" еще весною 1902 г.). Постепенно форма у г. Арцыбашева освобождается отъ прiемовъ Толстого, и въ последнихъ произведенiяхъ "Бунтъ!", "Жена" и "Ужасъ" это влiянiе почти незаметно.
выдающiйся художественный талантъ, искренняя вдумчивость и свое содержанiе.
Сентябрь 1906 г.